О чем невозможно говорить, о том следует молчать
Anamnesis morbi
Автор: Creatеress
Бета: Elinberg aka Remi.Influence
Рейтинг: R
Размер: миди
Пейринг: Уилсон/ Хаус
Жанр: Drama, Romance
Отказ: Ну, я бы написала, что все мое - но вы же все равно не поверите, правда? Так что, персонажи, события и места, чьи названия покажутся вам знакомыми, принадлежат тем, кому принадлежат
Цикл: Historia Morbi [3]
Фандом: House MD
Аннотация: Доктор Хаус, как и обещал, отправляется на лечение, и это означает, что перед рядом врачей встанет сложная проблема лечения трудного пациента с болями неясной этиологии.
Комментарии: Тайм-лайн: вскоре после третьего развода Уилсона.
Канон, соответственно, учитывается частично.
Все медицинские случаи взяты из практики - очень редко моей, в основном моих преподавателей, кураторов и профессоров.
Учитывая, что мне, как оказалось, куда ближе писать про врачей, чем про пациентов, боюсь, у Хауса тут весьма пассивная роль. И не в том смысле, в котором мне обычно нравится...
Врачи, фигурирующие в этой части, имеют реальные прототипы. Доктор Эшвеге списан с натуры. Остальные тоже, просто, как правило, не с одного, а с нескольких человек.
Anamnesis morbi (лат.) - в точном переводе "Воспоминание о болезни", в истории болезни соответствует разделу "анамнез заболевания", совокупность всех сведений о течении заболевания от момента его начала/обнаружения и до сегодняшнего момента
Комментарии принимаются с благодарностью, здесь же или на е-мэйл
Предупреждения: слэш, OOC
Статус: Не закончен
Глава 5Глава 5
«Бенефисом» в классификации Эшвеге называлось сольное выступление врача, когда он уподобляется дрессированной обезьянке и лезет из кожи вон, чтобы уговорить пациента лечиться. У него были свои правила и на этот счет тоже. Два «бенефиса» – это предел. После второго пациент автоматически переводился им в разряд «детоксикантов» и сдавался на руки медсестре.
Хаус, конечно, и тут стал исключением из правил. Пять, пять «бенефисов» устроил для него Эшвеге за восемь недель пребывания в Сент-Джордж. Строго говоря, нарколог вряд ли смог бы определить, почему ему так хочется все-таки вывести в стойкую ремиссию именно этого пациента.
С одной стороны, появление Хауса как-то совпало с некоторым конфликтом между Эшвеге и Шиндером. Невролог был давним коллегой и другом Эшвеге, и тот против воли переживал эту ситуацию глубже, чем хотелось бы.
С другой стороны, Эшвеге вынес из многочисленных наблюдений небезынтересный факт, что пациенты, которые легко поддаются влиянию врача, так же легко и возвращаются к своим прежним привычкам под влиянием обстоятельств. Если обратная закономерность была такой же верной – то у Хауса должна была быть самая стойкая ремиссия из всех возможных.
*
Эшвеге потер подбородок, глядя сквозь толстое стекло на то, как проходит сеанс физиотерапии Хауса у доктора Трейси Маршалл. Слышать нарколог ничего не мог, но не сомневался, что непокорный пациент отпускает ядовитые шуточки, бессмысленные возражения и спорит, играя адвоката дьявола. Но, тем не менее, надо отметить, упражнения выполняет.
Эшвеге медленно достал из кармана мобильный телефон.
— Доктор Филд? Эшвеге… Мне надо направить нового пациента на психотерапию.
— Хочешь, чтобы я присоединил его к группе?
Эшвеге задумался на пару мгновений. С одной стороны, ему не хотелось держать Хауса в полной изоляции, с другой…
— Группа в этот раз крепкая?
— Не ахти. Средненькая.
— Тогда нельзя – он тебе ее вообще развалит. Бери на индивидуальные занятия.
*
К психотерапевту на сеанс Эшвеге Хауса все же проводил, бережно поддерживая под локоть под благовидным предлогом дать лишнюю точку опоры. На самом деле предлог был не столь альтруистичен, так пришло в голову Хаусу, когда, чтобы достать телефон, Эшвеге пришлось обойти сначала своего пациента и перехватить его за другую руку, которая сжимала костыль.
— Да не убегу я никуда, — раздраженно заметил Хаус.
Эшвеге его проигнорировал, якобы полностью поглощенный телефонным разговором.
Доктор Филд оказался бородатым мужчиной лет под шестьдесят, весьма склонным к полноте и крайне невозмутимым.
Он посмотрел на своего хмурого пациента и открыл шкафчик в углу кабинета, где на второй полке, под многочисленными томами по психотерапии, в ряд стоял десяток бутылочек кока-колы и лимонада.
— Выпьете что-нибудь?
Хаус слегка поморщился – в теплом виде, что кока-кола, что лимонад вызывали у него равное отвращение.
— Виски с содовой, — саркастически заметил он.
К его удивлению рука Филда лишь на секунду задержалась в воздухе, а потом скользнула по ряду одинаковых горлышек и вытащила четвертую слева бутылку. Психотерапевт налил в стакан негазированного напитка, разбавил содовой из стоящего в углу сифона и протянул Хаусу.
— Прошу. Лучший сорт кока-колы. И доктору Эшвеге нет нужды волноваться.
Хаус сделал глоток – виски оказался отличным.
— Пожалуй, тебя я ненавижу чуть меньше, чем всех остальных здесь, — задумчиво сообщил он психотерапевту.
— Отлично. Значит, мы поладим, — отозвался тот.
*
Уилсон приехал в среду, очевидно, желая возместить пропущенный уикенд. Стоял один из первых солнечных дней, так что они даже вышли прогуляться на территорию медицинского центра. Впрочем, их прогулка была весьма условной – сил Хауса едва хватило, чтобы с помощью Уилсона добраться до ближайшей скамейки в небольшом, диковатом парке и тяжело опуститься на нее. Уилсон, конечно, предусмотрительно прихватил какой-то старый плед из машины, который бросил на мокрую от дождей скамейку. Солнце светило неярко, как бывает в едва начинающуюся весну, и совсем не грело. На черно-зеленых голых ветках висели прозрачные дождевые капли, которые тяжелым душем обрушивались на любого неосторожного.
— Как ты сейчас? – неловко спросил Уилсон, внимательно вглядываясь в изможденное бледное лицо друга.
— Отлично. Просто замечательно. Никогда не чувствовал себя лучше. Ну, давай, спроси уже, как развивается моя наркотическая зависимость? Я ею просто горжусь – она у меня показывает необыкновенный для ее возраста IQ.
— Хаус…
Тот закатил глаза в ответ на знакомый тон Уилсона.
— А вообще ты что, хочешь услышать, что мне начинает здесь нравиться?
— Тебе не может здесь понравиться, пока кто-нибудь из твоих лечащих врачей не бросит пост и не ляжет в психлечебницу с нервным истощением, — парировал Уилсон.
Их обмен шуточками был привычен, но разговор не клеился. Между ними повисла та неловкость, которая часто появляется в разговорах больного, вынужденного еще недели и недели оставаться в больнице, и навещающего, приехавшего на несколько часов.
В какой-то момент Уилсон протянул руку и просто сжал легко кисть Хауса, поглаживая большим пальцем ладонь. Маловероятно, что кто-нибудь увидит их в мокром и холодном парке, да Уилсону и не было до этого дела. Зато с прикосновениями не существовало таких сложностей, как с разговором. Хаус прикрыл воспаленные глаза и привалился слегка к Уилсону, уставший и измученный нескончаемой болью.
— Я твои леденцы привез…
— Хороший мальчик. Они скрасят мои вечера: между накатывающим желанием отгрызть себе ногу, я буду играть в веселую игру «Попади леденцом между прутьями решетки».
— Грег… с лечением ведь часто так бывает, что сначала кажется, будто все даже хуже, чем раньше…
— Знаю без тебя, — буркнул Хаус, не открывая глаз.
Уилсон быстро и бережно поцеловал его сухие губы, а потом обнял за пояс и подхватил под локоть.
— Пойдем. Очень мокро, ты можешь простудиться.
Перед самым уходом, когда медсестра уже предупредила, что часы посещений подошли к концу, Уилсон спохватился.
— Я же совсем забыл!
Он достал из внутреннего кармана плаща фотографию и отдал Хаусу. Тот недоуменно посмотрел на картинку. На снимке довольно крупным планом был изображен Стив Маккуин, высовывающий усатую мордочку из резонаторного отверстия в грифе гитары Хауса. Его хозяин несколько минут молча рассматривал до неприличия довольную собой и окружающим миром крысу. Когда он поднял глаза, его лицо ничего не выражало.
— Ты надеешься, что я завизжу от умиления и станцую короткую программу девочек из группы поддержки?
— Ну, что-то вроде, — признался его друг.
— Боже, Уилсон, ты такая девчонка, — покачал головой Хаус, но губы его против воли расползлись в улыбку.
Уилсон оставался все тем же «единственным, кто может заставить Хауса улыбаться».
*
— О, боль – это очень интересная штука, — сказал доктор Филд, отпивая «кока-колы» собственноручного приготовления. – Я обожаю боль.
— Махнемся? – меланхолично предложил Хаус.
— Если вы к тому, что вам она не принесла ничего, кроме наркотической зависимости, то мне она принесла докторскую степень, две диссертации и десять статей.
Вот, например, ваша боль. Контрактура меня не интересует – этим пусть хирурги занимаются. Сосредоточимся на чистой психологии, вообще не имеющей физиологической базы. Для вас боль монолитна, а я сходу назову четыре теории ее появления.
— Много теорий означают, что врач ни хрена не знает, что с его пациентом. Хотя психотерапевт – это, конечно, не врач.
— Конечно. В первый день нас учат кивать и говорить: «А что вы сами об этом думаете?», а во второй дают диплом. Мой девиз: «Больше теорий – и пусть у пациента будет выбор!».
Самый простой вариант – это, конечно, отрицание. Не может болеть то, чего не существует. Отказаться от боли для вас значит признать, наконец, что этих мышц больше не существует, признать, что все кончено, и вы инвалид. Вы цепляетесь за эту боль, не желая смириться с тем, что этот эпизод уже в прошлом, сделать ничего нельзя и осталось только принять.
Второй вариант – боль-наказание. Вы понимаете, что ведете себя непозволительно и несправедливо по отношению к окружающим, но не можете преодолеть своей манеры и наказываете самого себя за нее.
— Я не настолько альтруистичен, — покачал головой Хаус.
— Третий вариант – боль-оправдание. Я отделяю ее от прошлого мотива, потому что они не идентичны. Вы оправдываете свое поведение с окружающими тем, что испытываете боль. Она для вас индульгенция, развязывающая руки и позволяющая вести себя как заблагорассудится.
— А четвертый?
— Четвертый?
— Да. Я в детстве по картинкам с Микки-Маусом1 твердо научился считать до четырех – и уверен, что ты назвал только три теории.
— Есть и четвертая… Она несколько сложнее…
— Я постараюсь напрячь свои скромные умственные способности.
— Вы подозреваете, что ваш… друг страдает «комплексом сиделки» — когда человек испытывает любовь и привязанность только на фоне жалости к какому-то страданию и теряет интерес, как только объект любви выходит из этого состояния. Правы вы или нет, этого я, конечно, не знаю. Но вы так думаете. Поэтому вы должны всегда оставаться больным,… чтобы удержать его любовь. «Кока-колы»?
Когда Хаус ушел, доктор Филд поднял трубку и набрал номер.
— Ричард Эшвеге, алло, — ответил знакомый довольно скрипучий голос, со слегка растянутыми гласными.
— Привет, я тебе не помешал?
— Нет… дядя Джейк, пожалуйста, не надо лить виски на тлеющие угли! Это я не тебе. Что-то случилось?
— Ничего. У меня был Грегори Хаус, пятая палата, викодино…
— Да помню я его, помню! И как?
— Ну… слушает он меня с интересом – у него, кажется, радио в палате нет? С удовольствием пьет колу.
— Про колу мне ничего знать не следует, — напомнил Эшвеге.
— Прости. Короче, тут нужен не месяц моих с ним бесед – а минимум годовая систематическая терапия. Прикинь, какие примерно шансы?
— Примерно? Паршивые, — определил нарколог.
*
— Синтия Тейлор снова госпитализирована. Поступила вчера. Рецидив зависимости от антидепрессантов, — сообщил Шиндер, глядя на Эшвеге, медитирующего над расписанием медсестер в попытках составить его так, чтобы десять человек могли бы выполнить работу, на которую и пятнадцати было бы мало.
— Знаю. Видел запись дежурного врача.
— Что делать будешь?
— То же, что и предыдущие пять раз. Реабилитировать.
— Ричард, а почему ты пошел в наркологию? – вдруг спросил Шиндер.
Эшвеге удивленно поднял на него глаза.
— Ну, мне было восемнадцать, когда я женился, и двадцать, когда родилась Сара. Музыкальная группа Рэйчел была тогда очень непопулярна, и они мотались по выступлениям с упорством достойным лучшего применения, а мне нужна была такая ночная работа, чтобы можно было хоть немного поспать. Так что я взял самые спокойные дежурства.
— В психушке? – догадался Алан.
— Конечно. Замечательное место, тихие, спокойные больные… под халдолом. После института меня взяли туда в интернатуру на грант. Я хотел уйти в психотерапию из психиатрии, но это требовало еще долгой стажировки, а родилась Линн. И я стал наркологом.
— Как все приземлено…
— Как правило, все странные решения объясняются чем-то приземленным. С теми, кто свои приземленные решения объясняет чем-то странным, я стараюсь не общаться. Почему ты спросил?
— Я просто думаю… почему мы выбираем такие изначально безнадежные специальности?..
— Я лечу человека в том состоянии, в каком он приходит ко мне. Я рад, если удалось ему помочь на данном этапе. Придет через полгода с рецидивом – буду лечить рецидив. Здесь нет безнадежности. Кроме того, многие врачи, выбирающие специальности… вроде онкологии, например, обладают даром пропускать через себя негативную энергию и получать из нее позитив. Причем не только в работе.
— А ты умеешь?
— Моя жена поет тяжелый металл, — напомнил Эшвеге. – На эту годовщину свадьбы она подарила мне песню, в которой говорилось, что солнечный свет лучше виден, когда глаза выколоты, и что-то еще про сломанные пальцы… Я не вслушивался. Как думаешь, умею ли я получать позитив из отрицательной энергии? Ричард Эшвеге, алло… Да… Да… Все готово для электроэнцефалографии? Отлично, скоро будем.
— Ты хочешь Хауса отправить на ЭЭГ?
— Его. Контрактура разошлась и послеоперационный период безо всяких осложнений. Никаких физических причин больше нет, но боли не прекращаются. Ты знаешь, это плохой признак.
— Думаешь, задействован головной мозг?
Эшвеге вздохнул, машинально собирая рассыпанные по столу карандаши в специальный ядовито-розовый пенал.
— Патологический очаг боли в мозгу – это худшее пугало. Я в головной мозг соваться не люблю и думать про это не хочу… Но все же это весьма вероятно.
*
— Что?.. Что?.. Нет! Нет, я не просил, чтобы мне на отделение поставили пианино!.. Что?.. Не пианино, нет… Что просил? Не знаю… аппарат для функциональной МРТ просил. Пианино — нет.
Эшвеге с преувеличенной энергией выключил телефон.
— С ума они меня сведут, — сообщил он доктору Фэррел, которая устанавливала датчики для ЭЭГ.
— Хотите вернуть это пианино? – улыбнулась она.
— Нет, — покачал головой Эшвеге. – Возвращать пианино я не собираюсь, раз уж они его привезли.
— Правильно, — одобрил Хаус, поворачивая голову в самое неудобное для установки датчиков положение. – Зачем аппарат функциональной МРТ, если есть пианино? Тем более, что в большинстве рук толку от обоих одинаково мало.
Фэррел начала снимать показания то в покое, то заставляя поменять положение больной ноги.
— Вы любите пианино, доктор Эшвеге? – спросила она.
— Я его крайне редко слышу. У меня жена – певица, — пояснил он.
— А, да, верно. У вас ведь годовщина недавно была, да? В чем секрет счастливой семейной жизни, доктор?
— В звукоизолированном гараже.
— Куда до этого взаимной любви и доверию? — согласился Хаус, морщась, когда его ногу согнули, будто она неживая.
— Это все не более чем приложение к главному. Группа моей жены поет тяжелый металл. Они всегда репетировали и репетируют в нашем гараже. Первые года мы висели на волоске, но звукоизоляция – это путь к сохранению брака.
— Да… — заметил Хаус, — будь, например, у Уилсона звукоизолированный гараж… даже не знаю… он мог бы сам там жить или запереть очередную миссис Уилсон… в любом случае брак бы это спасло…
— Как все плохо-то, — пробормотала Фэррел.
Хаус повернулся к ней, рискуя сорвать датчики.
— Что плохо?
— Что?
— Что именно плохо? С моим снимком плохо? Или вообще все плохо – звукоизоляция вас не устраивает, или пианино раздражает, или политика дяди Сэма в Ираке?
— Плохо – со снимком, — уточнила врач, разворачивая монитор, испещренный волнистыми линиями, к Эшвеге. – У нас шикарный патологический очаг…
~ ~ ~
1. у Микки-Мауса на каждой руке всего по четыре пальца.
Глава 6Глава 6
Когда Уилсон приехал в Сент-Джордж в следующий раз, то при предъявлении пропуска услышал от медсестры, что доктор Эшвеге просил его заглянуть к нему в кабинет прежде, чем подниматься к Хаусу.
Эшвеге, сидя за столом, сделал ему знак проходить, по обыкновению придерживая плечом телефонную трубку.
— Кто я еще?.. Ах, даже так? Ну, это вы мне уже льстите. Садитесь, доктор Уилсон… Нет, вы мне перезвоните лучше… Конечно, звоните. Я люблю, когда мне звонят, — он сунул телефон в карман и со слегка извиняющейся улыбкой посмотрел на Уилсона. – Поклонники жены звонят. Спасибо, что зашли.
— Что-то случилось? С Хаусом? – без нужды уточнил встревоженный Уилсон.
Эшвеге задумчиво посмотрел на него, машинально перебирая какие-то бумажки на столе.
— Скажите, вы были основным лечащим врачом мистера Хауса последние годы?
— В плане купирования болевого синдрома… Не думаю, что существовал какой-то врач, к которому Хаус обращался бы регулярно.
— Мистеру Хаусу когда-нибудь ставили диагноз шизофрения или эпилепсия?
Уилсон удивленно нахмурил брови.
— Никогда.
— У него были сотрясения мозга?
— Была легкая закрытая черепно-мозговая травма около двух месяцев назад. А что такое?
Эшвеге помедлил пару мгновений, но вопрос был поставлен так, что отмолчаться он не мог.
— На ЭЭГ был выявлен патологический очаг активности.
Уилсон отвел взгляд, и Эшвеге убедился, что онколог слегка, практически незаметно, косит. Не постоянно. Очевидно только в моменты волнения, как сейчас. Компенсированное косоглазие, надо думать.
— И что вы думаете?
У Эшвеге не хватило духа сказать сразу этому встревоженному обаятельному мужчине, что он думает, поэтому пришлось начать издалека.
— Если это не психическое и не последствия тяжелого сотрясения мозга, то значит, что долгое болевое раздражение привело к образованию болевой дуги в нейронах головного мозга. Она поддерживает сама себя и не прекращает посылать болевые сигналы, не нуждаясь уже в раздражителе.
— Патологические боли мозгового происхождения… Я знаю их механизм. И что делать?
Это и был худший вопрос.
— Вы сами знаете, что боли мозгового генеза лечатся крайне плохо. Мы, конечно, постараемся разбить эту патологическую дугу… Собственно, я пригласил вас, чтобы вы подписали согласие на разные виды терапии.
Уилсон кивнул. Внешне он оставался так же спокоен, как и до этого, хотя темные глаза были полны тревоги. На столе Эшвеге лежало не меньше десяти совершенно одинаковых папок без подписей, но он каким-то шестым чувством угадал и протянул Уилсону из середины нужную.
Уилсон вытаскивал один документ за другим, просматривал быстро и ставил аккуратную подпись. Что-то в его движениях, четких и быстрых, казалось Эшвеге необычным. Внезапно нарколог понял, что Уилсон пишет левой рукой. Даже странно, какое удивление мы испытываем всякий раз, когда видим, что кто-то действует «не той рукой».
Наконец, Уилсон поставил последнюю подпись и Эшвеге выдал ему новый пропуск.
— Можете идти к мистеру Хаусу, доктор Уилсон. Правда, — нарколог замялся, — он может вам показаться несколько заторможенным – нам пришлось снова увеличить дозировки лекарств, потому что у него усилилась депрессия, а это тоже нехороший симптом для пациента в абстиненции.
Уилсон медленно скользнул взглядом по аккуратному столу, фотографии в простой рамочке, ядовито-розовому пеналу, стопке папок, пальцам Эшвеге с многочисленными кольцами. Таким образом, онколог получил пару мгновений, чтобы взять себя в руки.
*
Уилсон четко приезжал в каждый уикенд и с тревогой замечал, что настроение Хауса с каждым разом становится все хуже. С одной стороны, он, конечно, понимал, как сильно его другу осточертело быть подопытной свинкой, на которой пробуют все новые и новые методы лечения. Кроме того, каждая следующая неудачная попытка не прибавляла оптимизма. Без викодина боль неуклонно усиливалась час от часа, день ото дня – что было совершенно загадочным, потому что она уже изначально была невыносимой.
В какие-то дни Хаусу было лучше достаточно, чтобы с помощью Уилсона дойти до скамейки и посидеть в парке. К сожалению, тех разов, когда Хаус даже с кровати не мог встать, тоже было немало.
Попытки введения гипертонического раствора в область поврежденных мышц не привело к желаемому результату. Сразу после инъекции боль усиливалась многократно, потом действительно ослабевала на несколько часов, но надежда, что она вообще исчезнет, не оправдалась.
Хаус стал еще более раздражителен, чем обычно. Все, что делал или говорил Эшвеге, было плохо. Все, что делал или говорил Уилсон, было еще хуже. В каждом слове гениальный больной умудрялся усмотреть двойной, а то и тройной смысл. Все чаще после посещений Хауса Уилсон чувствовал, что его переполняет отчаяние. Ощущение было такое, как будто они говорят на разных языках, и Уилсон боялся, что не далек тот миг, когда они вообще перестанут понимать друг друга. Как будто непривычная разлука пожирала взаимопонимание.
Уилсон старался звонить каждый день, но всегда приходилось думать, о чем говорить с Хаусом, которому приходилось отвечать при медицинском персонале, чтобы не ставить никого в неловкое положение и не провоцировать его на жестокие шутки.
А потом во время своего визита, когда он сидел у постели Хауса, который толком ему даже не отвечал, погруженный в собственную боль, Уилсон заметил стереотипное, наверняка неосознанное движение рук Хауса. Как будто он открывал баночку с таблетками.
Как Уилсону ни хотелось обратного, он должен был признать, что Хаус вряд ли удержался бы сейчас от приема викодина, будь у него такая возможность.
Тело плохо запоминает и быстро забывает физическую боль. Человек помнит, что с ним происходило, но навряд ли может понять, чем же это было так страшно. Страдания викодиновых ломок однозначно сейчас поблекли в памяти Хауса, а вот боль, которая терзала его сейчас – она была вполне реальной, и знание, что викодин поможет – тоже.
Уилсона это обеспокоило настолько, что он, было, думал даже поделиться своими наблюдениями с Эшвеге, но мысль о том, насколько врачи ненавидят, когда родственники больных суются в процесс лечения, его удержала.
*
Доктор Шиндер перед тем, как отправится на свою съемную квартиру, в которой обитал после раздела имущества, заглянул в кабинет Эшвеге. Заведующий сосредоточенно что-то читал с компьютера. На голове у него были наушники. Эшвеге поднял голову, когда дверь открылась, и приветственно поднял ладонь.
— Домой?
— Можно и так сказать, — мрачновато отозвался Шиндер. – Ты остаешься? Дежуришь? И опять в субботнюю ночь?
— Рэйчел с группой по пятницам-субботам выступают в клубах – это до утра. Ненавижу спать один.
— Как я тебя понимаю… — скривился Алан.
— Не надо было заводить интрижку с секретаршей гольф-клуба, — без сочувствия покачал головой Эшвеге. – Ты знал, что Карен тебе измены не простит.
— Да-да-да, — поморщился тот, — я все это помню, достаточно.
Некоторое время они помолчали.
— Как ты? – спросил наконец Эшвеге.
— Да как тебе сказать… Что там с пятой палатой? – перевел он разговор.
— Не лучше. Боли ослабевают от гипертонического раствора, но не больше, чем на несколько часов. Потом все возвращается назад.
— Что будем делать дальше?
— Как раз пытаюсь придумать, – кивнул Эшвеге на компьютер, взгляд его упал на подключенные наушники. – Кстати, ты разбираешься в тяжелом металле?
— Не особо, — покачал Шиндер головой.
— Вот и я тоже. Почти двадцать лет женат и все равно Мэнсона не могу отличить от Black Flag. И то какофония, и это.
В подтверждение своих слов он вытащил штекер наушников из гнезда, и колонки взорвались несколькими бьющими по ушам аккордами и хриплым ревом, в котором слабо угадывался человеческий голос.
— Зачем ты слушаешь, если тебе это не нравится? – спросил Шиндер, когда «музыка» прекратилась.
— Рэйчел…
— Просто скажи ей, что слушал.
— Если бы. Время от времени она меня проверяет на знание материала… и ошибок не выносит.
— Ричард, ты должен это прекратить. Скажи, что не будешь, и все.
— Я не понимаю, тебе хочется, чтобы все кругом развелись? – чуть насмешливо поднял бровь Эшвеге.
— Думаешь дело в этом? Люди не разводятся, если выполняют все желания друг друга?
— Люди не разводятся, если они счастливы, выполняя желания друг друга, — уточнил Эшвеге, поплотнее запахивая белый халат, накинутый на узкие плечи – в кабинете было холодно.
Шиндер вздохнул.
— Ладно, я пойду.
— Алан, — окликнул его Эшвеге, — что ты решил насчет нашего с тобой разговора?
— Я все еще думаю, Ричард, спасибо. Удачно отдежурить тебе.
*
Уже стояла глубокая ночь, когда Эшвеге, читающего какие-то очередные статьи о нейропатической боли, вдруг что-то насторожило. Он снял наушники, гремевшие «My War», и прислушался. В первый момент тишина ночной больницы после грохота металла буквально оглушила его. Даже звук, стоявший на минимум, в контрасте с этой тишиной казался громовым.
Наконец, он понял, что именно его встревожило. Где-то совсем рядом очень тихо играла музыка. Удивительно, что он вообще услышал это в наушниках.
Эшвеге встал, медленно подошел к двери, открыл ее, вышел в приемную и замер от удивления.
За пресловутым пианино, стоящим в приемной, сидел Хаус и неторопливо перебирал клавиши.
— Хаус?.. – тихо спросил пораженный Эшвеге. – Это вы играете?
— Нет, это твоя больная фантазия подкидывает тебе извращенные галлюцинации. Но запомни, что я наотрез отказываюсь петь песни Барбары Стрейзанд или танцевать канкан.
— Я не знал, что вы умеете играть, — продолжал врач, подходя ближе.
— Еще я ненавижу огурцы и в детстве мечтал стать археологом. Мы с тобой не близкие друзья – с чего ты должен что-то знать, кроме написанного в моей карточке?
Это было верно, и спорить Эшвеге не собирался.
— И часто вы сюда приходите? – спросил он вместо этого, прикидывая, неужели до поста действительно так далеко, что никто не слышит звуков пианино.
Вместо ответа Хаус снова перебрал клавиши. Ноты посыпались, как мелкий стук дождя или града – какие-то коротенькие и рваные. Этот перебор стихал, пока от него не осталось только замирающее послезвучие, висящее в воздухе и постепенно растворяющееся. От этой последней умирающей плачущей нотки щемило сердце. Хаус поднял пальцы, отпуская клавиши.
— Вы хорошо играете…
— О? Мне, наверное, надо поблагодарить? А ты что, хоть немного смыслишь в музыке, что делаешь мне такие комплименты?
— Ну у меня жена – певица… Так что, нет, не смыслю ничего.
— Когда дураки хвалят – это еще противнее, чем когда умные ругают, — ядовито заметил Хаус.
Однако Эшвеге уже узнал своего пациента достаточно, чтобы заметить задумчивый, почти мечтательный взгляд, пальцы, невесомо наигрывающие какие-то гаммы в воздухе, и отстраненный голос человека, еще поглощенного музыкой. Он понимал, что на самом деле Хаус сейчас не раздражен, а огрызается лишь по привычке.
Звуки снова полились, на этот раз плавно перетекая, цепляя один другой. Аккорды походили на длинную радужную ленту, которую фокусник тащит из рукава, а цвета в ней переходят из одного в другой так плавно, что кажется, будто она перекрашивается прямо на твоих глазах. А после мгновенной паузы шел более громкий, звучный аккорд, похожий одновременно на обрыв и на новое начало. Как будто фокусник последним движением выдернул ленту и бросил на пол. Мелодия начинала набирать силу, и звучность снова, медленно нарастая, становясь все сложнее, и снова парадоксально замирала, еще продолжая звучать, как еще виднеется в воздухе изощренному видению отсвет цвета яркой ленты, когда сама лента уже медленно упала, свившись в спираль на полу.
— Ну ладно, — заметил Хаус, прекращая игру. – Я плохой мальчик – я нарушаю режим. Что ты собираешься сделать, папочка?
— Пойти к себе в кабинет и продолжить читать статью о прегабалине, — не колеблясь, ответил Эшвеге. – Только не сидите слишком долго. Вам надо поспать.
— Прегабалин? – с вопросительными интонациями пробормотал Хаус.
Эшвеге пожал плечами на невысказанный вопрос, развернулся и вернулся к себе в кабинет, оставляя Хауса за пианино.
*
— Ну и наконец пятая палата, — сказала Ли, доставая очередную историю болезни, которой они заканчивали врачебную конференцию.
Самые сложные случаи старались рассматривать последними.
— По-прежнему без положительной динамики, — каким-то почти извиняющимся тоном отозвался Диллан.
— Введение гипертонического раствора дает лишь нестойкий результат, а сами инъекции крайне болезненны, — заметила Ли
— Значит, и эта ниточка не выдержала, — посетовал Шиндер. – Отличный случай, где все как сговорилось против нас.
Они обсудили физиотерапию, возможность продолжения введения гипертонического раствора, общие анальгетики, местные анальгетики, блокады, субдуральную анестезию, даже возможность ампутации. Даже Эшвеге начал несколько терять терпение, когда Диллан вдруг пробормотал что-то про антиконвульсанты. Эшвеге подумал, что такое надо бы поощрить.
— Антиконвульсанты? – скривился Шиндер. – Отличная идея, замечательные препараты.
— Проведенные исследования доказывают, что в ряде случаев применение антиконвульсантов, в частности новых препаратов типа «Лирики», помогало купировать патологический очаг активности в головном мозгу, — настойчиво сказал Диллан.
— Да, — не стал спорить невролог, — только я начал читать список их побочных эффектов сегодня за ленчем, а сейчас шестой час и я его все еще не дочитал. И это не считая того, что от них развивается зависимость. Отличное сочетание для едва переломавшегося наркомана с отягощенным анамнезом. Можно просто дать ему ключи от палаты и сказать, чтобы не рассчитывал выйти отсюда ближайшие пару лет – так что пусть обживается.
Диллан посмотрел на Эшвеге в поисках поддержки.
Нарколог сидел молча, машинально потирая лоб.
— Мы проведем терапию под прикрытием других органов и систем, а доктор Эшвеге разберется с зависимостью, — не сдавался Диллан. – Все равно фактически у нас больше не осталось вариантов.
— Слишком опасно, — покачал головой Шиндер.
— Все, чем мы пользуемся – опасно, — вдруг подал голос Эшвеге. – К сожалению, миртом и ладаном хронические боли не излечить. В медицине вообще бывает, что приходится позволить лекарству что-то убить в человеческом теле, чтобы оно спасло пациенту жизнь.
— Суть яд – суть лекарство, — блеснула своими познаниями Ли, но на нее никто не обратил внимания.
*
— Ты все еще на работе? Как тебя еще жена из дома не выгнала?
Такими словами встретил Хаус Эшвеге.
— Я хотел поговорить…
— Ты меня бросаешь? – насмешливо поинтересовался Хаус. — А как же наша серебряная годовщина?
— Я хотел поговорить про смену терапии. Гипертонический раствор не помог…
— Ох, как я рад, что у тебя ушло всего несколько недель, чтобы это заметить.
— Я хочу попробовать лечить вас «Лирикой».
Хаус посмотрел на него с деланным интересом.
- Будешь мне стихи читать? а заказывать можно? Я лимерики люблю. А ужин при свечах…
- Мистер Хаус, вы же меня поняли. Антиконвульсанты… прегабалин1.
— Отличная идея. А цианистого калия у тебя в аптечке не завалялось? Это и дешевле будет… и быстрее… и побочных эффектов куда меньше. Собственно говоря, он у цианида всего один.
— Но весьма значительный, — перебил Эшвеге, — а я определенно не хочу портить статистику своему отделению. Я знаю, что антиконвульсантов много побочных эффектов…
— Правда? Приятно, что ты нашел время почитать инструкцию… хотя вообще-то это должны были тебе сказать еще в медицинском колледже.
— И они могут вызвать зависимость, — гладко продолжил нарколог, — я понимаю, что вы не хотите после лечения вместо одного наркотика получить два… Я тоже этого не хочу. Я не буду врать – опасность есть, но я надеюсь, что с помощью тщательно выверенного режима приема, мы…
— Слушай, какого хрена ты мне-то это все рассказываешь? – перебил его Хаус. – Я здесь пациент. Ты таскаешь невесть зачем гламурненький стетоскоп и носишь белый халатик – следовательно, имитируешь врача. Тебе и решать, какую терапию начинать. Если бы я хотел назначать ее сам – я бы не платил тебе эти бешенные бабки и не сидел в этой проклятой палате.
— Я предпочитаю обсудить терапию с пациентом, когда она представляет реальный риск, — заметил Эшвеге, боком садясь на стул, ножки которого были прикручены к полу.
Хаус издевательски усмехнулся.
— Ну, конечно. Я прекрасно знаю таких врачей, как ты. Вы так боитесь взять на себя какую-то ответственность, что готовы переложить ее на кого угодно: на комитет по врачебной этике, на главврача, даже на пациента… Вы придумали систему консилиумов, перестраховки, юридически прописанных алгоритмов – всего того, что лишает всякой свободы, но и ответственности, такой страшной, не требует. А врач не должен бояться ответственности за чужую жизнь и пытаться спихнуть ее всеми способами.
— Я не боюсь ответственности, мистер Хаус. Пока вы здесь, все, что с вами произойдет, будь это похищение инопланетянами или разрыв с доктором Уилсоном – моя ответственность. И пока вы мой пациент – никакие мои обсуждения терапии, ни с вами, ни с моими коллегами, ни со светилами медицины, никогда не снимут ее с меня. Все, что они скажут, что бы ни сказали, это лишь советы. А решение принимать мне, и отвечать за него тоже мне. Я – лечащий врач. Но, Хаус, я не поклонник патерналистической модели2 врач-пациент. Мне решать, что за терапию назначить… Но это ваше тело, не мое. И если какие-то побочные эффекты все же будут, они отразятся на вас, не на мне. И с возможной зависимостью бороться придется вам, не мне. Я буду нести за это ответственность, но жить с последствиями придется вам. И я хочу услышать ваше мнение… Потому что, возможно, если бы его учли раньше, мы с вами вообще не встретились бы в этой больнице.
— Какое мнение тебе надо? Готов ли я подсесть на антиконвульсанты? Нет. Могу ли я до конца жизни выносить эту боль? Нет, — Хаус опустил глаза, глядя в пол.
Эшвеге сидел тихо, даже телефон у него молчал. В палате стоял полумрак, слегка рассеивавшийся только благодаря фонарю за окном. Наконец, Хаус поднял голову.
— Ты очень хочешь провести эту терапию?
— Я очень хочу убрать этот очаг, — сдержанно поправил Эшвеге.
— Почему? Почему ты так этого хочешь?
— Потому что вы мой пациент. Потому что вы молоды, талантливы, у вас впереди множество лет, и мне хочется, чтобы вы могли провести их активно, так как вам нравится, а не прикованным к постели инвалидом, мучающимся от бесконечной боли.
— Дело только в этом? Пахнет чем-то странным… Ложью.
— Вы что, думаете, что я лгу? – впервые за все это время Эшвеге, кажется, слегка возмутился.
— Все лгут. Сейчас лжешь ты.
Эшвеге вздохнул, чуть откинулся на стуле, но вспомнил, что сзади нет спинки. Он снял очки, отчего сразу стало заметно, насколько близко у него посажены глаза, потер веки, одел очки снова.
— Хорошо. У меня несколько специфичный контингент, с которым я работаю. Физическая боль выматывает и отупляет человека очень быстро. Наркотики и вовсе уплощают личность, превращая человека в существо, которое ничего не хочет, кроме следующей дозы. Страдающие хроническими болями наркоманы, которые попадают ко мне, они все похожи друг на друга, как две капли воды… Мистер Хаус, у вас в анамнезе семь лет хронических болей и зависимости от морфиноида… Я не ожидал увидеть ничего иного, кроме полностью разрушенной личности, замещенной болями и наркотиками… И, тем не менее, это не так… Вы меня до белого каленья доводите, но вы… вы остаетесь личностью. Все еще. Для меня это причина, чтобы попытаться сохранить ваш разум и в дальнейшем, — он поднялся. – И поэтому мы все же начнем терапию антиконвульсантами.
*
Новость о терапии антиконвульсантами оказалась для Уилсона неожиданностью, причем неожиданностью не приятной. То, что антиконвульсанты крайне тяжелые препараты со множеством побочных явлений, он помнил еще с колледжа, но теперь по случаю достал справочник и перечитал статью о них, которая его взволновала еще больше.
Всю неделю он не находил себе места, едва сдерживаясь, чтобы не звонить Хаусу каждые два часа, чтобы узнать, как он себя чувствует. Однако Уилсон уговаривал себя терпеть и не нервировать и без того неспокойного больного бесконечными звонками. Он знал, как Хауса раздражают бессмысленные вопросы. Он напоминал себе, что при каждом звонке Хаусу приходится идти до кабинета заведующего. Он уговаривал себя, что нельзя допустить, чтобы Хаус заразился его тревогой.
Несмотря на это на все, Уилсон, тем не менее, регулярно машинально снимал трубку и даже начинал набирать номер, чтобы, опомнившись, повесить ее на рычаг назад.
В субботу Уилсон приехал в Сент-Джодж так рано, что Хаус поднял брови и спросил:
— Тебя что, на скоростной пироге подбросили? Или ты выехал еще ночью?
На самом деле, последнее было очень близко к действительности, но Уилсон не сознался. Он не мог сказать Хаусу, как сильно было желание проверить… проверить… Да он и сам не знал толком, что же ему так хотелось проверить... Не превратились ли они в чужих друг другу людей. Не исчезло ли их взаимопонимание. Не получилось ли так, что разлука уничтожила эту, только-только возникшую, связь. Не оказалась ли их любовь вспышкой гормонов кризиса среднего возраста.
Последнее, пожалуй, беспокоило Уилсона сильнее всего.
Хаус выглядел чрезмерно утомленным и раздраженным бесконечными исследованиями и анализами, которые проделывали, чтобы не пропустить, если начнутся побочные эффекты терапии.
Тем не менее, Уилсон видел, что Хаус ему рад, хоть и скрывает это за своими злыми шуточками. На самом деле, за все время пребывания здесь Хауса Уилсон, пожалуй, первый раз видел, что тот действительно чему-то рад. Еще Хаус сам предложил пройтись в парк, заявив, что уже озверел в этой проклятой палате. Еще Хаус сам поцеловал его в холле больницы, не только надеясь шокировать публику, но и явно наслаждаясь процессом.
А еще то фантомное движение пальцев, так напугавшее Уилсона в прошлые приезды, исчезло.
Все это казалось Джеймсу хорошим признаком, но делиться своим мнением об удачном начале терапии с Хаусом он не стал. С одной стороны, не секрет, что Хаус не слишком хорошо реагировал на подбадривания. С другой, профессия врача все же не лишает тебя полностью суеверности.
Так что Уилсон просто молча сидел на скамейке рядом с Хаусом, обнимая его за пояс, и смотрел на возившихся в пыли воробьев. Пичуги принимали не то солнечные, не то пылевые ванны, очевидно входившие в их обязательный минимум весеннего фитнесса. Один из воробьев в смешном темном галстуке вокруг толстой шеи честно старался сохранять вид полный достоинства и профессионализма и наблюдать внимательным зорким взглядом за происходящим вокруг. Однако солнечный свет явно вводил его в транс, и «часовой», пригревшись на солнышке, начинал потихоньку шататься из стороны в сторону, грозя вот-вот упасть и уснуть. В какой-то момент, однако, он спохватывался и распахивал глаза, снова принимая строгий вид, чтобы снова вырубиться через пару секунд.
Еще один воробей, очевидно, опьяненный солнечным светом или весной, подолгу замирал неподвижно, широко раскинув в пыли крылья, а потом вдруг, словно его кольнули иглой, начинал резко встряхиваться. Через несколько мгновений он, распушив все перья так, что выглядел по меньшей мере в два раза больше своего настоящего размера, снова замирал, блаженно прикрыв глаза.
Пара-тройка воробьев, отчаянно щебеча, шебуршалась в пыли, словно в песочнице с упорством и результативностью трехлетних детей. Птички перепархивали с места на место активно и целеустремленно начинали копаться в пыли, а потом бросали все и перелетали дальше. Все это сопровождалось непрерывным нестройным чириканьем.
— Суетятся, как ординаторы, которые медиастинальные лимфоузлы первый раз в жизни эндоскопом ищут.
Уилсон удивленно повернулся к сидящему рядом Хаусу и обнаружил, что тот так же внимательно смотрит на копошащихся пичуг.
Сколько Уилсон ни смотрел на воробьев, ничего даже отдаленно напоминающего ординаторов с торакальной хирургии, он не видел, и все же слова Хауса вдруг успокоили. Настолько, что Уилсон прямо-таки ощутил, как тревога его отпустила.
Потому что он знал, что по-настоящему любят не тогда, когда думают одно и то же, а когда думают об одном и том же.
~ ~ ~
1. "Лирика" - торговое название препарата прегабалина.
2. Модель не равного, а покровительственного выстраивания отношений врач-пациент, при которой больной не включается в принятие решений.
Глава 7Глава 7
В следующий уикенд дорога заняла у Уилсона в полтора раза больше времени, потому что шел проливной дождь, заливавший ветровое стекло сплошным потоком.
Хаус обнаружился ожидающим его приезда в холле больницы.
— Уилсон, ты что, пытался словить штраф за недопустимо медленную езду?
Из того, что Хаус спустился встречать его, Уилсон, ставший специалистом по поиску вторых и даже третьих смыслов во фразах своего друга, мог сделать сразу три вывода.
Во-первых, что Хаусу безумно надоела его палата. Во-вторых, что нога у него наверняка болит куда меньше, чем раньше. В-третьих, что Хаус его ждал и, похоже, даже волновался. Разумеется, ни один из трех Уилсон не стал озвучивать.
У себя в палате Хаус лег на постель поверх кое-как застеленного покрывала. Уилсон хотел было придвинуть стул поближе, забыв, что тот прикреплен к полу. Поразмыслив, Джеймс решил эту проблему, просто сев на край кровати. Хаус, однако, дернул подбородком выразительным жестом «иди сюда». Уилсон помедлил и прилег рядом с ним.
После некоторой паузы он еще и обнял Хауса, прижимая к себе.
— Что там у Утяток? – спросил тот, чуть ли не впервые заговаривая о работе.
Уилсон заколебался. С одной стороны, ему было приятно, что у Хауса вновь проснулся интерес к своим занятиям. С другой, ему не хотелось лишний раз заставлять Грега волноваться. И все же… что может быть более стимулирующим для Хауса нежели какая-нибудь задачка посложнее?
— У них все в порядке. Обнаружился риккетсиоз.
— Что у всех троих сразу?
— Хаус! Нет. У больного.
— А… Жаль.
— Хаус.
— Врачуя – исцелись, Уилсон, не забывай.
— А вот сейчас у них есть пациент с регулярно повторяющимися приступами фебрильной1 лихорадки. Они не могут пока его диагностировать.
— ВИЧ?
— Не ВИЧ. Не ВИЧ, не грипп, не САРС2, не онкология, не артрит, не полдюжина других заболеваний.
— Инкапсулированный абсцесс?
— Они сделали МРТ и обыскали буквально все. Хирургической патологии нет.
Хаус задумчиво смотрел в потолок, одновременно машинально завязывая прямо-таки морские или хирургические узлы на новом галстуке Уилсона.
— Эндокардит?
— Чейз это уже предполагал. Вегетаций не обнаружено.
Хаус снова замолчал, а потом вдруг плотнее прижался к Уилсону, осторожно, на пробу, скользя рукой по груди.
Наверное, это тоже был хороший признак, но после пары поцелуев, Уилсон все же отстранился.
— Хаус… ну не сейчас же.
— Я тут уже два месяца. Два чертовых месяца. По-моему сейчас отличное время, ты так не думаешь?
— В комнате с наблюдательным окошком в двери, в которую в любой момент может войти врач, медсестра или целый консилиум? Нет, не думаю.
— Да ладно. Мне уже за сорок – это мой последний шанс заняться сексом прилюдно. Неужели тебя это не вдохновляет?
— Нет, — твердо ответил Уилсон, в качестве компенсации касаясь губами виска Хауса. – Я тоже скучаю. Но это определенно не вариант…
— Конечно, — притворно вздохнул Хаус, поудобнее устраиваясь рядом. – Почему тут, кстати, нет «супружеских свиданий»?
— Потому что это не тюрьма, а больница, — заметил Уилсон.
— А если попросить кое-кого сменить название на «Окружную тюрьму Сент-Джордж»?
— Ну, Эшвеге, думаю, будет возражать.
— А может ему понравится работать тюремным врачом?
— Сомневаюсь. Кроме того тогда будет шанс, что тебе придется провести тут не восемь недель, а восемь месяцев например. Или восемь лет…
— Ну, уж нет, — перебил Хаус и даже, кажется, слегка вздрогнул.
Уилсон погладил его по плечу, улыбаясь.
* * *
Дверь распахнулась без стука. Эшвеге поднял глаза от справочника по фармакологии.
— Мне надо позвонить.
— Мистер Хаус… и вам тоже доброго утра.
— Телефон.
Эшвеге нажал на аппарате внешний код и протянул трубку. Хаус на память набрал номер. Нарколог деликатно сделал вид, что очень занят своими бумагами. Телефонные разговоры для пациентов были разрешены только в присутствии персонала, и Эшвеге давно научился делать вид, что внезапно оглох.
— Слушай, а в «секс по телефону» тут можно позвонить? – уточнил Хаус, закрыв микрофон рукой.
— Можно. Но мне придется и на это смотреть.
— Извращенец.
— Без особой охоты, если это вас утешит.
— Вдвойне извращенец, — диагностировал Хаус.
Наконец Форман снял трубку.
— Диагности…
— Форман, у вас все еще лежит пациент с периодической лихорадкой?
— Что?.. Кто?.. А, Хаус, это вы. Рад вас слышать.
— Я понимаю, тебе нечем заняться и с удовольствием с тобой поболтал бы, только неохота. Пациент, Форман, пациент.
— Да, есть. Уильям Рейнхарт, 42 года…
— Вы проверяли его кровь на малярийный плазмодиум?
— Малярия? – недоверчиво переспросил Форман.
— Да, болезнь такая… еще комары к ней имеют отношение… Вспоминай, в детском саду, откуда ты вынес свои познания о медицине, про нее говорили…
— Хаус, у Рейнхарта не может быть малярии. Он известнейший исследователь Антарктики и последний год проработал на южном полюсе. Там нет комаров. Хаус, как проходит ваше лечение? Мы…
Хаус повесил трубку и захромал к выходу.
— Не забудьте о своей физиотерапии завтра, — сказал ему вслед Эшвеге, втайне слегка досадующий, что разговор закончился так быстро. Он бы с удовольствием послушал про малярию в штате Нью-Джерси.
* * *
Эшвеге только-только закончил очередной телефонный звонок, когда подошел к своему кабинету. К его удивлению дверь была открыта нараспашку. Внутри обнаружился Хаус, с большим интересом читающий какой-то глянцевый журнал.
— Что вы здесь делаете?
— Прыгаю по веткам молодого дуба, разве незаметно? Читаю.
— Почему? – лишь спросил Эшвеге. На большее его просто не хватило.
— Это развивает интеллект, расширяет кругозор…
— Почему вы здесь?
— Ну, бассейн меня никогда не привлекал – вода мокрая и холодная…
Эшвеге глянул машинально на свои часы, которые по обыкновению показывали какой-то свой часовой пояс.
— Почему вы пропускаете физиотерапию – это был мой второй вопрос. Что вы делаете у меня в кабинете?
— Читаю.
Эшвеге опустился на стул – кресло было занято Хаусом.
— Послушайте, что у вас за маниакальное желание все усложнять? Впервые за все это время есть какая-то положительная динамика – почему вас так подмывает все испортить? Хотите, чтобы я записал в историю болезни о нарушении режима, сомнительной социальной адаптации и оставил вас здесь еще недель на пять? Я так и сделаю, а сам уйду в отпуск.
— Это ведь не твоя семья? — не слушая его, спросил Хаус, указывая на стоящую на столе фотографию, на которой была изображена светловолосая женщина в соломенной шляпке и две девочки разных лет.
— С чего это вы взяли? – обескуражено посмотрел на него Эшвеге.
Хаус молча показал ему разворот журнала, который держал в руках. Там было напечатано объявление о сумасшедших скидках в местном супермаркете. В куче хлама, которой следовало завлечь потенциального покупателя, на первом плане была изображена рамка для фотографий с аналогичной карточкой.
— Вот с этого.
Эшвеге помедлил пару секунд, но опыт уже подсказывал ему, что Хаус не терпит секретов.
— Нет. Это не моя семья. Это картинка, которая продается с рамками для фотографий. Довольны?
— А настоящая фотография? Успокой меня – они ведь гуманоиды? Ну, хоть на «чужих» не похожи? А…
— Если я покажу вам снимок – вы пойдете на физиотерапию?
Хаус пожал плечами, выжидающе глядя на Эшвеге. Тот помедлил, вытащил бумажник из кармана и достал оттуда небольшую фотографию.
В центре была изображена улыбающаяся женщина с темно-рыжими косичками-афро. По бокам от нее были лица двух девочек: подростка лет шестнадцати, активно злоупотребляющей косметикой, и девчушки с забавными хвостиками мышиного цвета, торчащими в разные стороны.
Ровным счетом ничего особенного.
— Почему тогда у тебя на столе в аккуратной рамке поставлен этот кусок пипи-факса?
Эшвеге пожал плечами.
— Я стараюсь не сближаться с пациентами. Во всяком случае, моя семья тут вообще не причем.
— Зачем тогда вообще ставить фотографию?
— Потому что так принято. Люди невыносимы, если идти против того, к чему они привыкли. Пока вы находите компромиссы, они в принципе еще терпимы. Теперь вы уже можете идти на физиотерапию? Или обсудим еще какой-нибудь философский вопрос? – осведомился Эшвеге.
Хаус тяжело поднялся, опираясь на трость и столешницу, и ушел, прихватив с собой заодно и журнал.
*
Одно из свойств информации — «притягиваться». Если какой-то вопрос или проблема полностью поглотила вас, то из самых разных источников, случайно и независимо друг от друга к вам внезапно начинают приходить факты, сведения, а то и просто слухи. Мистики верят, что напряжение душевных сил способно искажать информационное поле таким образом. С другой стороны, весьма вероятно, что человек из всего многообразия информации просто обращает внимание лишь на то, что его волнует. Память и внимание человека на редкость разнообразны. Еще Дарвин обращал внимание, что в своих исследованиях и странствиях лучше всего ему запоминались факты, подтверждающие его теорию, а те, которые ей противоречили, мгновенно улетучивались из его памяти.
Журнал, который Хаус, частично из вредности, частично соскучившись по периодике, захватил из кабинета Эшвеге, был посвящен Антарктиде. Добравшись до оглавления, Хаус почти не удивился, увидев, что на странице шестнадцать напечатано интервью «с одним из покорителей ледяного континента Уильямом Рейнхартом». Хаус должен был отметить, что время не пощадило суровый антарктический континент. В свое время Грег, лет этак десяти-двенадцати, очень увлекался рассказами о путешественниках и первооткрывателей, и первопроходцы Антарктики были в их числе. Однако двадцатый век не пощадил и романтики голода, холода и вполне возможной, даже вероятной, смерти во льдах. Работа в Антарктиде оставалась, безусловно, тяжелой, но далеко не такой загадочно-привлекательной. Во всяком случае, Рейнхарту умирать от голода явно не приходилось – его красное лицо с тяжелым подбородком едва-едва поместилось на страннице номер шестнадцать и даже слегка прихватило странницу номер семнадцать.
Хаус прочитал о том, как господин Рейнхарт сказал, что просто делает «свое любимое дело, ребята, вот и все», как сильно он любит свою работу «за возможность много путешествовать, видеть мир». Хаус узнал, что последняя поездка пополнила коллекцию Рейнхарта шкатулкой из красного дерева пау-бразил и как сильно доблестный полярник устает от длинных перелетов.
Поразмыслив, Хаус взял трость и добрался до поста медсестры, где никого не оказалось. Десятью минутами позже Хаус убедился, что у Эшвеге горит свет и, элегантно ударив пару раз тростью в дверь, зашел внутрь.
— Хаус? — искренне удивился Эшвеге, очевидно, морально не готовый видеть Хауса в своем кабинете дважды в один день. – Что-то случилось?
— Телефон.
Эшвеге показал ему рукой на аппарат.
— Не за что, — прозрачно намекнул он, что неплохо бы и поблагодарить. Хаус признательно отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
— Форман? Вы… Да-да, это я. Вы все еще держите у себя Рейнхарта-айсмана?
— Да, и ему не лучше, — откликнулся Форман.
— Начинай лечение противомалярийными препаратами и проверь его на плазмодиум, как я тебе и говорил. Хотя ты меня, конечно, не слушал – ты у нас умнее всех, умнее даже Чейза с Кэмерон… Хотя это-то как раз несложно.
— Хаус, — как-то очень терпеливо начал Форман, — у Рейнхарта не может быть малярии. Он прилетел из Антарктиды. Из Антарктиды, понимаете?
— Из Антарктиды нет прямых рейсов – не хватает топлива. Самолеты делают посадку на пару часов и заправляются в Южной Америке, в Бразилии, Рейнхарт выходил из самолета как и все и даже купил себе сувенир, а также спас местного анофелеса3 от голодной смерти. Или в Бразилии комары тоже не летают?
— Он как-то забыл упомянуть нам об этом.
— Температура менее пятидесяти градусов плохо влияет на мозг, — очень серьезно ответил Хаус.
— Хаус, он все же национальный герой… — вяло заметил Форман.
— Я всегда считал, что в Антарктиду могут поехать только самые мужественные, сильные и умные люди, но теперь, когда за пару кусков туда отвезут даже тебя – можно восхищаться только техническим прогрессом, — отрезал Хаус.
*
Лихорадка Рейнхарта улеглась через три дня лечение антималярийными препаратами.
~ ~ ~
1. Свыше 38оС
2. Атипичная пневмония
3.Anopheles, являются переносчиками паразитов человека — малярийных плазмодиев
Автор: Creatеress
Бета: Elinberg aka Remi.Influence
Рейтинг: R
Размер: миди
Пейринг: Уилсон/ Хаус
Жанр: Drama, Romance
Отказ: Ну, я бы написала, что все мое - но вы же все равно не поверите, правда? Так что, персонажи, события и места, чьи названия покажутся вам знакомыми, принадлежат тем, кому принадлежат
Цикл: Historia Morbi [3]
Фандом: House MD
Аннотация: Доктор Хаус, как и обещал, отправляется на лечение, и это означает, что перед рядом врачей встанет сложная проблема лечения трудного пациента с болями неясной этиологии.
Комментарии: Тайм-лайн: вскоре после третьего развода Уилсона.
Канон, соответственно, учитывается частично.
Все медицинские случаи взяты из практики - очень редко моей, в основном моих преподавателей, кураторов и профессоров.
Учитывая, что мне, как оказалось, куда ближе писать про врачей, чем про пациентов, боюсь, у Хауса тут весьма пассивная роль. И не в том смысле, в котором мне обычно нравится...
Врачи, фигурирующие в этой части, имеют реальные прототипы. Доктор Эшвеге списан с натуры. Остальные тоже, просто, как правило, не с одного, а с нескольких человек.
Anamnesis morbi (лат.) - в точном переводе "Воспоминание о болезни", в истории болезни соответствует разделу "анамнез заболевания", совокупность всех сведений о течении заболевания от момента его начала/обнаружения и до сегодняшнего момента
Комментарии принимаются с благодарностью, здесь же или на е-мэйл
Предупреждения: слэш, OOC
Статус: Не закончен
"Заключение врача УЗИ получили – прочитать не смогли."
Из поликлинической карточки.
Из поликлинической карточки.
Глава 5Глава 5
«Бенефисом» в классификации Эшвеге называлось сольное выступление врача, когда он уподобляется дрессированной обезьянке и лезет из кожи вон, чтобы уговорить пациента лечиться. У него были свои правила и на этот счет тоже. Два «бенефиса» – это предел. После второго пациент автоматически переводился им в разряд «детоксикантов» и сдавался на руки медсестре.
Хаус, конечно, и тут стал исключением из правил. Пять, пять «бенефисов» устроил для него Эшвеге за восемь недель пребывания в Сент-Джордж. Строго говоря, нарколог вряд ли смог бы определить, почему ему так хочется все-таки вывести в стойкую ремиссию именно этого пациента.
С одной стороны, появление Хауса как-то совпало с некоторым конфликтом между Эшвеге и Шиндером. Невролог был давним коллегой и другом Эшвеге, и тот против воли переживал эту ситуацию глубже, чем хотелось бы.
С другой стороны, Эшвеге вынес из многочисленных наблюдений небезынтересный факт, что пациенты, которые легко поддаются влиянию врача, так же легко и возвращаются к своим прежним привычкам под влиянием обстоятельств. Если обратная закономерность была такой же верной – то у Хауса должна была быть самая стойкая ремиссия из всех возможных.
*
Эшвеге потер подбородок, глядя сквозь толстое стекло на то, как проходит сеанс физиотерапии Хауса у доктора Трейси Маршалл. Слышать нарколог ничего не мог, но не сомневался, что непокорный пациент отпускает ядовитые шуточки, бессмысленные возражения и спорит, играя адвоката дьявола. Но, тем не менее, надо отметить, упражнения выполняет.
Эшвеге медленно достал из кармана мобильный телефон.
— Доктор Филд? Эшвеге… Мне надо направить нового пациента на психотерапию.
— Хочешь, чтобы я присоединил его к группе?
Эшвеге задумался на пару мгновений. С одной стороны, ему не хотелось держать Хауса в полной изоляции, с другой…
— Группа в этот раз крепкая?
— Не ахти. Средненькая.
— Тогда нельзя – он тебе ее вообще развалит. Бери на индивидуальные занятия.
*
К психотерапевту на сеанс Эшвеге Хауса все же проводил, бережно поддерживая под локоть под благовидным предлогом дать лишнюю точку опоры. На самом деле предлог был не столь альтруистичен, так пришло в голову Хаусу, когда, чтобы достать телефон, Эшвеге пришлось обойти сначала своего пациента и перехватить его за другую руку, которая сжимала костыль.
— Да не убегу я никуда, — раздраженно заметил Хаус.
Эшвеге его проигнорировал, якобы полностью поглощенный телефонным разговором.
Доктор Филд оказался бородатым мужчиной лет под шестьдесят, весьма склонным к полноте и крайне невозмутимым.
Он посмотрел на своего хмурого пациента и открыл шкафчик в углу кабинета, где на второй полке, под многочисленными томами по психотерапии, в ряд стоял десяток бутылочек кока-колы и лимонада.
— Выпьете что-нибудь?
Хаус слегка поморщился – в теплом виде, что кока-кола, что лимонад вызывали у него равное отвращение.
— Виски с содовой, — саркастически заметил он.
К его удивлению рука Филда лишь на секунду задержалась в воздухе, а потом скользнула по ряду одинаковых горлышек и вытащила четвертую слева бутылку. Психотерапевт налил в стакан негазированного напитка, разбавил содовой из стоящего в углу сифона и протянул Хаусу.
— Прошу. Лучший сорт кока-колы. И доктору Эшвеге нет нужды волноваться.
Хаус сделал глоток – виски оказался отличным.
— Пожалуй, тебя я ненавижу чуть меньше, чем всех остальных здесь, — задумчиво сообщил он психотерапевту.
— Отлично. Значит, мы поладим, — отозвался тот.
*
Уилсон приехал в среду, очевидно, желая возместить пропущенный уикенд. Стоял один из первых солнечных дней, так что они даже вышли прогуляться на территорию медицинского центра. Впрочем, их прогулка была весьма условной – сил Хауса едва хватило, чтобы с помощью Уилсона добраться до ближайшей скамейки в небольшом, диковатом парке и тяжело опуститься на нее. Уилсон, конечно, предусмотрительно прихватил какой-то старый плед из машины, который бросил на мокрую от дождей скамейку. Солнце светило неярко, как бывает в едва начинающуюся весну, и совсем не грело. На черно-зеленых голых ветках висели прозрачные дождевые капли, которые тяжелым душем обрушивались на любого неосторожного.
— Как ты сейчас? – неловко спросил Уилсон, внимательно вглядываясь в изможденное бледное лицо друга.
— Отлично. Просто замечательно. Никогда не чувствовал себя лучше. Ну, давай, спроси уже, как развивается моя наркотическая зависимость? Я ею просто горжусь – она у меня показывает необыкновенный для ее возраста IQ.
— Хаус…
Тот закатил глаза в ответ на знакомый тон Уилсона.
— А вообще ты что, хочешь услышать, что мне начинает здесь нравиться?
— Тебе не может здесь понравиться, пока кто-нибудь из твоих лечащих врачей не бросит пост и не ляжет в психлечебницу с нервным истощением, — парировал Уилсон.
Их обмен шуточками был привычен, но разговор не клеился. Между ними повисла та неловкость, которая часто появляется в разговорах больного, вынужденного еще недели и недели оставаться в больнице, и навещающего, приехавшего на несколько часов.
В какой-то момент Уилсон протянул руку и просто сжал легко кисть Хауса, поглаживая большим пальцем ладонь. Маловероятно, что кто-нибудь увидит их в мокром и холодном парке, да Уилсону и не было до этого дела. Зато с прикосновениями не существовало таких сложностей, как с разговором. Хаус прикрыл воспаленные глаза и привалился слегка к Уилсону, уставший и измученный нескончаемой болью.
— Я твои леденцы привез…
— Хороший мальчик. Они скрасят мои вечера: между накатывающим желанием отгрызть себе ногу, я буду играть в веселую игру «Попади леденцом между прутьями решетки».
— Грег… с лечением ведь часто так бывает, что сначала кажется, будто все даже хуже, чем раньше…
— Знаю без тебя, — буркнул Хаус, не открывая глаз.
Уилсон быстро и бережно поцеловал его сухие губы, а потом обнял за пояс и подхватил под локоть.
— Пойдем. Очень мокро, ты можешь простудиться.
Перед самым уходом, когда медсестра уже предупредила, что часы посещений подошли к концу, Уилсон спохватился.
— Я же совсем забыл!
Он достал из внутреннего кармана плаща фотографию и отдал Хаусу. Тот недоуменно посмотрел на картинку. На снимке довольно крупным планом был изображен Стив Маккуин, высовывающий усатую мордочку из резонаторного отверстия в грифе гитары Хауса. Его хозяин несколько минут молча рассматривал до неприличия довольную собой и окружающим миром крысу. Когда он поднял глаза, его лицо ничего не выражало.
— Ты надеешься, что я завизжу от умиления и станцую короткую программу девочек из группы поддержки?
— Ну, что-то вроде, — признался его друг.
— Боже, Уилсон, ты такая девчонка, — покачал головой Хаус, но губы его против воли расползлись в улыбку.
Уилсон оставался все тем же «единственным, кто может заставить Хауса улыбаться».
*
— О, боль – это очень интересная штука, — сказал доктор Филд, отпивая «кока-колы» собственноручного приготовления. – Я обожаю боль.
— Махнемся? – меланхолично предложил Хаус.
— Если вы к тому, что вам она не принесла ничего, кроме наркотической зависимости, то мне она принесла докторскую степень, две диссертации и десять статей.
Вот, например, ваша боль. Контрактура меня не интересует – этим пусть хирурги занимаются. Сосредоточимся на чистой психологии, вообще не имеющей физиологической базы. Для вас боль монолитна, а я сходу назову четыре теории ее появления.
— Много теорий означают, что врач ни хрена не знает, что с его пациентом. Хотя психотерапевт – это, конечно, не врач.
— Конечно. В первый день нас учат кивать и говорить: «А что вы сами об этом думаете?», а во второй дают диплом. Мой девиз: «Больше теорий – и пусть у пациента будет выбор!».
Самый простой вариант – это, конечно, отрицание. Не может болеть то, чего не существует. Отказаться от боли для вас значит признать, наконец, что этих мышц больше не существует, признать, что все кончено, и вы инвалид. Вы цепляетесь за эту боль, не желая смириться с тем, что этот эпизод уже в прошлом, сделать ничего нельзя и осталось только принять.
Второй вариант – боль-наказание. Вы понимаете, что ведете себя непозволительно и несправедливо по отношению к окружающим, но не можете преодолеть своей манеры и наказываете самого себя за нее.
— Я не настолько альтруистичен, — покачал головой Хаус.
— Третий вариант – боль-оправдание. Я отделяю ее от прошлого мотива, потому что они не идентичны. Вы оправдываете свое поведение с окружающими тем, что испытываете боль. Она для вас индульгенция, развязывающая руки и позволяющая вести себя как заблагорассудится.
— А четвертый?
— Четвертый?
— Да. Я в детстве по картинкам с Микки-Маусом1 твердо научился считать до четырех – и уверен, что ты назвал только три теории.
— Есть и четвертая… Она несколько сложнее…
— Я постараюсь напрячь свои скромные умственные способности.
— Вы подозреваете, что ваш… друг страдает «комплексом сиделки» — когда человек испытывает любовь и привязанность только на фоне жалости к какому-то страданию и теряет интерес, как только объект любви выходит из этого состояния. Правы вы или нет, этого я, конечно, не знаю. Но вы так думаете. Поэтому вы должны всегда оставаться больным,… чтобы удержать его любовь. «Кока-колы»?
Когда Хаус ушел, доктор Филд поднял трубку и набрал номер.
— Ричард Эшвеге, алло, — ответил знакомый довольно скрипучий голос, со слегка растянутыми гласными.
— Привет, я тебе не помешал?
— Нет… дядя Джейк, пожалуйста, не надо лить виски на тлеющие угли! Это я не тебе. Что-то случилось?
— Ничего. У меня был Грегори Хаус, пятая палата, викодино…
— Да помню я его, помню! И как?
— Ну… слушает он меня с интересом – у него, кажется, радио в палате нет? С удовольствием пьет колу.
— Про колу мне ничего знать не следует, — напомнил Эшвеге.
— Прости. Короче, тут нужен не месяц моих с ним бесед – а минимум годовая систематическая терапия. Прикинь, какие примерно шансы?
— Примерно? Паршивые, — определил нарколог.
*
— Синтия Тейлор снова госпитализирована. Поступила вчера. Рецидив зависимости от антидепрессантов, — сообщил Шиндер, глядя на Эшвеге, медитирующего над расписанием медсестер в попытках составить его так, чтобы десять человек могли бы выполнить работу, на которую и пятнадцати было бы мало.
— Знаю. Видел запись дежурного врача.
— Что делать будешь?
— То же, что и предыдущие пять раз. Реабилитировать.
— Ричард, а почему ты пошел в наркологию? – вдруг спросил Шиндер.
Эшвеге удивленно поднял на него глаза.
— Ну, мне было восемнадцать, когда я женился, и двадцать, когда родилась Сара. Музыкальная группа Рэйчел была тогда очень непопулярна, и они мотались по выступлениям с упорством достойным лучшего применения, а мне нужна была такая ночная работа, чтобы можно было хоть немного поспать. Так что я взял самые спокойные дежурства.
— В психушке? – догадался Алан.
— Конечно. Замечательное место, тихие, спокойные больные… под халдолом. После института меня взяли туда в интернатуру на грант. Я хотел уйти в психотерапию из психиатрии, но это требовало еще долгой стажировки, а родилась Линн. И я стал наркологом.
— Как все приземлено…
— Как правило, все странные решения объясняются чем-то приземленным. С теми, кто свои приземленные решения объясняет чем-то странным, я стараюсь не общаться. Почему ты спросил?
— Я просто думаю… почему мы выбираем такие изначально безнадежные специальности?..
— Я лечу человека в том состоянии, в каком он приходит ко мне. Я рад, если удалось ему помочь на данном этапе. Придет через полгода с рецидивом – буду лечить рецидив. Здесь нет безнадежности. Кроме того, многие врачи, выбирающие специальности… вроде онкологии, например, обладают даром пропускать через себя негативную энергию и получать из нее позитив. Причем не только в работе.
— А ты умеешь?
— Моя жена поет тяжелый металл, — напомнил Эшвеге. – На эту годовщину свадьбы она подарила мне песню, в которой говорилось, что солнечный свет лучше виден, когда глаза выколоты, и что-то еще про сломанные пальцы… Я не вслушивался. Как думаешь, умею ли я получать позитив из отрицательной энергии? Ричард Эшвеге, алло… Да… Да… Все готово для электроэнцефалографии? Отлично, скоро будем.
— Ты хочешь Хауса отправить на ЭЭГ?
— Его. Контрактура разошлась и послеоперационный период безо всяких осложнений. Никаких физических причин больше нет, но боли не прекращаются. Ты знаешь, это плохой признак.
— Думаешь, задействован головной мозг?
Эшвеге вздохнул, машинально собирая рассыпанные по столу карандаши в специальный ядовито-розовый пенал.
— Патологический очаг боли в мозгу – это худшее пугало. Я в головной мозг соваться не люблю и думать про это не хочу… Но все же это весьма вероятно.
*
— Что?.. Что?.. Нет! Нет, я не просил, чтобы мне на отделение поставили пианино!.. Что?.. Не пианино, нет… Что просил? Не знаю… аппарат для функциональной МРТ просил. Пианино — нет.
Эшвеге с преувеличенной энергией выключил телефон.
— С ума они меня сведут, — сообщил он доктору Фэррел, которая устанавливала датчики для ЭЭГ.
— Хотите вернуть это пианино? – улыбнулась она.
— Нет, — покачал головой Эшвеге. – Возвращать пианино я не собираюсь, раз уж они его привезли.
— Правильно, — одобрил Хаус, поворачивая голову в самое неудобное для установки датчиков положение. – Зачем аппарат функциональной МРТ, если есть пианино? Тем более, что в большинстве рук толку от обоих одинаково мало.
Фэррел начала снимать показания то в покое, то заставляя поменять положение больной ноги.
— Вы любите пианино, доктор Эшвеге? – спросила она.
— Я его крайне редко слышу. У меня жена – певица, — пояснил он.
— А, да, верно. У вас ведь годовщина недавно была, да? В чем секрет счастливой семейной жизни, доктор?
— В звукоизолированном гараже.
— Куда до этого взаимной любви и доверию? — согласился Хаус, морщась, когда его ногу согнули, будто она неживая.
— Это все не более чем приложение к главному. Группа моей жены поет тяжелый металл. Они всегда репетировали и репетируют в нашем гараже. Первые года мы висели на волоске, но звукоизоляция – это путь к сохранению брака.
— Да… — заметил Хаус, — будь, например, у Уилсона звукоизолированный гараж… даже не знаю… он мог бы сам там жить или запереть очередную миссис Уилсон… в любом случае брак бы это спасло…
— Как все плохо-то, — пробормотала Фэррел.
Хаус повернулся к ней, рискуя сорвать датчики.
— Что плохо?
— Что?
— Что именно плохо? С моим снимком плохо? Или вообще все плохо – звукоизоляция вас не устраивает, или пианино раздражает, или политика дяди Сэма в Ираке?
— Плохо – со снимком, — уточнила врач, разворачивая монитор, испещренный волнистыми линиями, к Эшвеге. – У нас шикарный патологический очаг…
~ ~ ~
1. у Микки-Мауса на каждой руке всего по четыре пальца.
Глава 6Глава 6
Когда Уилсон приехал в Сент-Джордж в следующий раз, то при предъявлении пропуска услышал от медсестры, что доктор Эшвеге просил его заглянуть к нему в кабинет прежде, чем подниматься к Хаусу.
Эшвеге, сидя за столом, сделал ему знак проходить, по обыкновению придерживая плечом телефонную трубку.
— Кто я еще?.. Ах, даже так? Ну, это вы мне уже льстите. Садитесь, доктор Уилсон… Нет, вы мне перезвоните лучше… Конечно, звоните. Я люблю, когда мне звонят, — он сунул телефон в карман и со слегка извиняющейся улыбкой посмотрел на Уилсона. – Поклонники жены звонят. Спасибо, что зашли.
— Что-то случилось? С Хаусом? – без нужды уточнил встревоженный Уилсон.
Эшвеге задумчиво посмотрел на него, машинально перебирая какие-то бумажки на столе.
— Скажите, вы были основным лечащим врачом мистера Хауса последние годы?
— В плане купирования болевого синдрома… Не думаю, что существовал какой-то врач, к которому Хаус обращался бы регулярно.
— Мистеру Хаусу когда-нибудь ставили диагноз шизофрения или эпилепсия?
Уилсон удивленно нахмурил брови.
— Никогда.
— У него были сотрясения мозга?
— Была легкая закрытая черепно-мозговая травма около двух месяцев назад. А что такое?
Эшвеге помедлил пару мгновений, но вопрос был поставлен так, что отмолчаться он не мог.
— На ЭЭГ был выявлен патологический очаг активности.
Уилсон отвел взгляд, и Эшвеге убедился, что онколог слегка, практически незаметно, косит. Не постоянно. Очевидно только в моменты волнения, как сейчас. Компенсированное косоглазие, надо думать.
— И что вы думаете?
У Эшвеге не хватило духа сказать сразу этому встревоженному обаятельному мужчине, что он думает, поэтому пришлось начать издалека.
— Если это не психическое и не последствия тяжелого сотрясения мозга, то значит, что долгое болевое раздражение привело к образованию болевой дуги в нейронах головного мозга. Она поддерживает сама себя и не прекращает посылать болевые сигналы, не нуждаясь уже в раздражителе.
— Патологические боли мозгового происхождения… Я знаю их механизм. И что делать?
Это и был худший вопрос.
— Вы сами знаете, что боли мозгового генеза лечатся крайне плохо. Мы, конечно, постараемся разбить эту патологическую дугу… Собственно, я пригласил вас, чтобы вы подписали согласие на разные виды терапии.
Уилсон кивнул. Внешне он оставался так же спокоен, как и до этого, хотя темные глаза были полны тревоги. На столе Эшвеге лежало не меньше десяти совершенно одинаковых папок без подписей, но он каким-то шестым чувством угадал и протянул Уилсону из середины нужную.
Уилсон вытаскивал один документ за другим, просматривал быстро и ставил аккуратную подпись. Что-то в его движениях, четких и быстрых, казалось Эшвеге необычным. Внезапно нарколог понял, что Уилсон пишет левой рукой. Даже странно, какое удивление мы испытываем всякий раз, когда видим, что кто-то действует «не той рукой».
Наконец, Уилсон поставил последнюю подпись и Эшвеге выдал ему новый пропуск.
— Можете идти к мистеру Хаусу, доктор Уилсон. Правда, — нарколог замялся, — он может вам показаться несколько заторможенным – нам пришлось снова увеличить дозировки лекарств, потому что у него усилилась депрессия, а это тоже нехороший симптом для пациента в абстиненции.
Уилсон медленно скользнул взглядом по аккуратному столу, фотографии в простой рамочке, ядовито-розовому пеналу, стопке папок, пальцам Эшвеге с многочисленными кольцами. Таким образом, онколог получил пару мгновений, чтобы взять себя в руки.
*
Уилсон четко приезжал в каждый уикенд и с тревогой замечал, что настроение Хауса с каждым разом становится все хуже. С одной стороны, он, конечно, понимал, как сильно его другу осточертело быть подопытной свинкой, на которой пробуют все новые и новые методы лечения. Кроме того, каждая следующая неудачная попытка не прибавляла оптимизма. Без викодина боль неуклонно усиливалась час от часа, день ото дня – что было совершенно загадочным, потому что она уже изначально была невыносимой.
В какие-то дни Хаусу было лучше достаточно, чтобы с помощью Уилсона дойти до скамейки и посидеть в парке. К сожалению, тех разов, когда Хаус даже с кровати не мог встать, тоже было немало.
Попытки введения гипертонического раствора в область поврежденных мышц не привело к желаемому результату. Сразу после инъекции боль усиливалась многократно, потом действительно ослабевала на несколько часов, но надежда, что она вообще исчезнет, не оправдалась.
Хаус стал еще более раздражителен, чем обычно. Все, что делал или говорил Эшвеге, было плохо. Все, что делал или говорил Уилсон, было еще хуже. В каждом слове гениальный больной умудрялся усмотреть двойной, а то и тройной смысл. Все чаще после посещений Хауса Уилсон чувствовал, что его переполняет отчаяние. Ощущение было такое, как будто они говорят на разных языках, и Уилсон боялся, что не далек тот миг, когда они вообще перестанут понимать друг друга. Как будто непривычная разлука пожирала взаимопонимание.
Уилсон старался звонить каждый день, но всегда приходилось думать, о чем говорить с Хаусом, которому приходилось отвечать при медицинском персонале, чтобы не ставить никого в неловкое положение и не провоцировать его на жестокие шутки.
А потом во время своего визита, когда он сидел у постели Хауса, который толком ему даже не отвечал, погруженный в собственную боль, Уилсон заметил стереотипное, наверняка неосознанное движение рук Хауса. Как будто он открывал баночку с таблетками.
Как Уилсону ни хотелось обратного, он должен был признать, что Хаус вряд ли удержался бы сейчас от приема викодина, будь у него такая возможность.
Тело плохо запоминает и быстро забывает физическую боль. Человек помнит, что с ним происходило, но навряд ли может понять, чем же это было так страшно. Страдания викодиновых ломок однозначно сейчас поблекли в памяти Хауса, а вот боль, которая терзала его сейчас – она была вполне реальной, и знание, что викодин поможет – тоже.
Уилсона это обеспокоило настолько, что он, было, думал даже поделиться своими наблюдениями с Эшвеге, но мысль о том, насколько врачи ненавидят, когда родственники больных суются в процесс лечения, его удержала.
*
Доктор Шиндер перед тем, как отправится на свою съемную квартиру, в которой обитал после раздела имущества, заглянул в кабинет Эшвеге. Заведующий сосредоточенно что-то читал с компьютера. На голове у него были наушники. Эшвеге поднял голову, когда дверь открылась, и приветственно поднял ладонь.
— Домой?
— Можно и так сказать, — мрачновато отозвался Шиндер. – Ты остаешься? Дежуришь? И опять в субботнюю ночь?
— Рэйчел с группой по пятницам-субботам выступают в клубах – это до утра. Ненавижу спать один.
— Как я тебя понимаю… — скривился Алан.
— Не надо было заводить интрижку с секретаршей гольф-клуба, — без сочувствия покачал головой Эшвеге. – Ты знал, что Карен тебе измены не простит.
— Да-да-да, — поморщился тот, — я все это помню, достаточно.
Некоторое время они помолчали.
— Как ты? – спросил наконец Эшвеге.
— Да как тебе сказать… Что там с пятой палатой? – перевел он разговор.
— Не лучше. Боли ослабевают от гипертонического раствора, но не больше, чем на несколько часов. Потом все возвращается назад.
— Что будем делать дальше?
— Как раз пытаюсь придумать, – кивнул Эшвеге на компьютер, взгляд его упал на подключенные наушники. – Кстати, ты разбираешься в тяжелом металле?
— Не особо, — покачал Шиндер головой.
— Вот и я тоже. Почти двадцать лет женат и все равно Мэнсона не могу отличить от Black Flag. И то какофония, и это.
В подтверждение своих слов он вытащил штекер наушников из гнезда, и колонки взорвались несколькими бьющими по ушам аккордами и хриплым ревом, в котором слабо угадывался человеческий голос.
— Зачем ты слушаешь, если тебе это не нравится? – спросил Шиндер, когда «музыка» прекратилась.
— Рэйчел…
— Просто скажи ей, что слушал.
— Если бы. Время от времени она меня проверяет на знание материала… и ошибок не выносит.
— Ричард, ты должен это прекратить. Скажи, что не будешь, и все.
— Я не понимаю, тебе хочется, чтобы все кругом развелись? – чуть насмешливо поднял бровь Эшвеге.
— Думаешь дело в этом? Люди не разводятся, если выполняют все желания друг друга?
— Люди не разводятся, если они счастливы, выполняя желания друг друга, — уточнил Эшвеге, поплотнее запахивая белый халат, накинутый на узкие плечи – в кабинете было холодно.
Шиндер вздохнул.
— Ладно, я пойду.
— Алан, — окликнул его Эшвеге, — что ты решил насчет нашего с тобой разговора?
— Я все еще думаю, Ричард, спасибо. Удачно отдежурить тебе.
*
Уже стояла глубокая ночь, когда Эшвеге, читающего какие-то очередные статьи о нейропатической боли, вдруг что-то насторожило. Он снял наушники, гремевшие «My War», и прислушался. В первый момент тишина ночной больницы после грохота металла буквально оглушила его. Даже звук, стоявший на минимум, в контрасте с этой тишиной казался громовым.
Наконец, он понял, что именно его встревожило. Где-то совсем рядом очень тихо играла музыка. Удивительно, что он вообще услышал это в наушниках.
Эшвеге встал, медленно подошел к двери, открыл ее, вышел в приемную и замер от удивления.
За пресловутым пианино, стоящим в приемной, сидел Хаус и неторопливо перебирал клавиши.
— Хаус?.. – тихо спросил пораженный Эшвеге. – Это вы играете?
— Нет, это твоя больная фантазия подкидывает тебе извращенные галлюцинации. Но запомни, что я наотрез отказываюсь петь песни Барбары Стрейзанд или танцевать канкан.
— Я не знал, что вы умеете играть, — продолжал врач, подходя ближе.
— Еще я ненавижу огурцы и в детстве мечтал стать археологом. Мы с тобой не близкие друзья – с чего ты должен что-то знать, кроме написанного в моей карточке?
Это было верно, и спорить Эшвеге не собирался.
— И часто вы сюда приходите? – спросил он вместо этого, прикидывая, неужели до поста действительно так далеко, что никто не слышит звуков пианино.
Вместо ответа Хаус снова перебрал клавиши. Ноты посыпались, как мелкий стук дождя или града – какие-то коротенькие и рваные. Этот перебор стихал, пока от него не осталось только замирающее послезвучие, висящее в воздухе и постепенно растворяющееся. От этой последней умирающей плачущей нотки щемило сердце. Хаус поднял пальцы, отпуская клавиши.
— Вы хорошо играете…
— О? Мне, наверное, надо поблагодарить? А ты что, хоть немного смыслишь в музыке, что делаешь мне такие комплименты?
— Ну у меня жена – певица… Так что, нет, не смыслю ничего.
— Когда дураки хвалят – это еще противнее, чем когда умные ругают, — ядовито заметил Хаус.
Однако Эшвеге уже узнал своего пациента достаточно, чтобы заметить задумчивый, почти мечтательный взгляд, пальцы, невесомо наигрывающие какие-то гаммы в воздухе, и отстраненный голос человека, еще поглощенного музыкой. Он понимал, что на самом деле Хаус сейчас не раздражен, а огрызается лишь по привычке.
Звуки снова полились, на этот раз плавно перетекая, цепляя один другой. Аккорды походили на длинную радужную ленту, которую фокусник тащит из рукава, а цвета в ней переходят из одного в другой так плавно, что кажется, будто она перекрашивается прямо на твоих глазах. А после мгновенной паузы шел более громкий, звучный аккорд, похожий одновременно на обрыв и на новое начало. Как будто фокусник последним движением выдернул ленту и бросил на пол. Мелодия начинала набирать силу, и звучность снова, медленно нарастая, становясь все сложнее, и снова парадоксально замирала, еще продолжая звучать, как еще виднеется в воздухе изощренному видению отсвет цвета яркой ленты, когда сама лента уже медленно упала, свившись в спираль на полу.
— Ну ладно, — заметил Хаус, прекращая игру. – Я плохой мальчик – я нарушаю режим. Что ты собираешься сделать, папочка?
— Пойти к себе в кабинет и продолжить читать статью о прегабалине, — не колеблясь, ответил Эшвеге. – Только не сидите слишком долго. Вам надо поспать.
— Прегабалин? – с вопросительными интонациями пробормотал Хаус.
Эшвеге пожал плечами на невысказанный вопрос, развернулся и вернулся к себе в кабинет, оставляя Хауса за пианино.
*
— Ну и наконец пятая палата, — сказала Ли, доставая очередную историю болезни, которой они заканчивали врачебную конференцию.
Самые сложные случаи старались рассматривать последними.
— По-прежнему без положительной динамики, — каким-то почти извиняющимся тоном отозвался Диллан.
— Введение гипертонического раствора дает лишь нестойкий результат, а сами инъекции крайне болезненны, — заметила Ли
— Значит, и эта ниточка не выдержала, — посетовал Шиндер. – Отличный случай, где все как сговорилось против нас.
Они обсудили физиотерапию, возможность продолжения введения гипертонического раствора, общие анальгетики, местные анальгетики, блокады, субдуральную анестезию, даже возможность ампутации. Даже Эшвеге начал несколько терять терпение, когда Диллан вдруг пробормотал что-то про антиконвульсанты. Эшвеге подумал, что такое надо бы поощрить.
— Антиконвульсанты? – скривился Шиндер. – Отличная идея, замечательные препараты.
— Проведенные исследования доказывают, что в ряде случаев применение антиконвульсантов, в частности новых препаратов типа «Лирики», помогало купировать патологический очаг активности в головном мозгу, — настойчиво сказал Диллан.
— Да, — не стал спорить невролог, — только я начал читать список их побочных эффектов сегодня за ленчем, а сейчас шестой час и я его все еще не дочитал. И это не считая того, что от них развивается зависимость. Отличное сочетание для едва переломавшегося наркомана с отягощенным анамнезом. Можно просто дать ему ключи от палаты и сказать, чтобы не рассчитывал выйти отсюда ближайшие пару лет – так что пусть обживается.
Диллан посмотрел на Эшвеге в поисках поддержки.
Нарколог сидел молча, машинально потирая лоб.
— Мы проведем терапию под прикрытием других органов и систем, а доктор Эшвеге разберется с зависимостью, — не сдавался Диллан. – Все равно фактически у нас больше не осталось вариантов.
— Слишком опасно, — покачал головой Шиндер.
— Все, чем мы пользуемся – опасно, — вдруг подал голос Эшвеге. – К сожалению, миртом и ладаном хронические боли не излечить. В медицине вообще бывает, что приходится позволить лекарству что-то убить в человеческом теле, чтобы оно спасло пациенту жизнь.
— Суть яд – суть лекарство, — блеснула своими познаниями Ли, но на нее никто не обратил внимания.
*
— Ты все еще на работе? Как тебя еще жена из дома не выгнала?
Такими словами встретил Хаус Эшвеге.
— Я хотел поговорить…
— Ты меня бросаешь? – насмешливо поинтересовался Хаус. — А как же наша серебряная годовщина?
— Я хотел поговорить про смену терапии. Гипертонический раствор не помог…
— Ох, как я рад, что у тебя ушло всего несколько недель, чтобы это заметить.
— Я хочу попробовать лечить вас «Лирикой».
Хаус посмотрел на него с деланным интересом.
- Будешь мне стихи читать? а заказывать можно? Я лимерики люблю. А ужин при свечах…
- Мистер Хаус, вы же меня поняли. Антиконвульсанты… прегабалин1.
— Отличная идея. А цианистого калия у тебя в аптечке не завалялось? Это и дешевле будет… и быстрее… и побочных эффектов куда меньше. Собственно говоря, он у цианида всего один.
— Но весьма значительный, — перебил Эшвеге, — а я определенно не хочу портить статистику своему отделению. Я знаю, что антиконвульсантов много побочных эффектов…
— Правда? Приятно, что ты нашел время почитать инструкцию… хотя вообще-то это должны были тебе сказать еще в медицинском колледже.
— И они могут вызвать зависимость, — гладко продолжил нарколог, — я понимаю, что вы не хотите после лечения вместо одного наркотика получить два… Я тоже этого не хочу. Я не буду врать – опасность есть, но я надеюсь, что с помощью тщательно выверенного режима приема, мы…
— Слушай, какого хрена ты мне-то это все рассказываешь? – перебил его Хаус. – Я здесь пациент. Ты таскаешь невесть зачем гламурненький стетоскоп и носишь белый халатик – следовательно, имитируешь врача. Тебе и решать, какую терапию начинать. Если бы я хотел назначать ее сам – я бы не платил тебе эти бешенные бабки и не сидел в этой проклятой палате.
— Я предпочитаю обсудить терапию с пациентом, когда она представляет реальный риск, — заметил Эшвеге, боком садясь на стул, ножки которого были прикручены к полу.
Хаус издевательски усмехнулся.
— Ну, конечно. Я прекрасно знаю таких врачей, как ты. Вы так боитесь взять на себя какую-то ответственность, что готовы переложить ее на кого угодно: на комитет по врачебной этике, на главврача, даже на пациента… Вы придумали систему консилиумов, перестраховки, юридически прописанных алгоритмов – всего того, что лишает всякой свободы, но и ответственности, такой страшной, не требует. А врач не должен бояться ответственности за чужую жизнь и пытаться спихнуть ее всеми способами.
— Я не боюсь ответственности, мистер Хаус. Пока вы здесь, все, что с вами произойдет, будь это похищение инопланетянами или разрыв с доктором Уилсоном – моя ответственность. И пока вы мой пациент – никакие мои обсуждения терапии, ни с вами, ни с моими коллегами, ни со светилами медицины, никогда не снимут ее с меня. Все, что они скажут, что бы ни сказали, это лишь советы. А решение принимать мне, и отвечать за него тоже мне. Я – лечащий врач. Но, Хаус, я не поклонник патерналистической модели2 врач-пациент. Мне решать, что за терапию назначить… Но это ваше тело, не мое. И если какие-то побочные эффекты все же будут, они отразятся на вас, не на мне. И с возможной зависимостью бороться придется вам, не мне. Я буду нести за это ответственность, но жить с последствиями придется вам. И я хочу услышать ваше мнение… Потому что, возможно, если бы его учли раньше, мы с вами вообще не встретились бы в этой больнице.
— Какое мнение тебе надо? Готов ли я подсесть на антиконвульсанты? Нет. Могу ли я до конца жизни выносить эту боль? Нет, — Хаус опустил глаза, глядя в пол.
Эшвеге сидел тихо, даже телефон у него молчал. В палате стоял полумрак, слегка рассеивавшийся только благодаря фонарю за окном. Наконец, Хаус поднял голову.
— Ты очень хочешь провести эту терапию?
— Я очень хочу убрать этот очаг, — сдержанно поправил Эшвеге.
— Почему? Почему ты так этого хочешь?
— Потому что вы мой пациент. Потому что вы молоды, талантливы, у вас впереди множество лет, и мне хочется, чтобы вы могли провести их активно, так как вам нравится, а не прикованным к постели инвалидом, мучающимся от бесконечной боли.
— Дело только в этом? Пахнет чем-то странным… Ложью.
— Вы что, думаете, что я лгу? – впервые за все это время Эшвеге, кажется, слегка возмутился.
— Все лгут. Сейчас лжешь ты.
Эшвеге вздохнул, чуть откинулся на стуле, но вспомнил, что сзади нет спинки. Он снял очки, отчего сразу стало заметно, насколько близко у него посажены глаза, потер веки, одел очки снова.
— Хорошо. У меня несколько специфичный контингент, с которым я работаю. Физическая боль выматывает и отупляет человека очень быстро. Наркотики и вовсе уплощают личность, превращая человека в существо, которое ничего не хочет, кроме следующей дозы. Страдающие хроническими болями наркоманы, которые попадают ко мне, они все похожи друг на друга, как две капли воды… Мистер Хаус, у вас в анамнезе семь лет хронических болей и зависимости от морфиноида… Я не ожидал увидеть ничего иного, кроме полностью разрушенной личности, замещенной болями и наркотиками… И, тем не менее, это не так… Вы меня до белого каленья доводите, но вы… вы остаетесь личностью. Все еще. Для меня это причина, чтобы попытаться сохранить ваш разум и в дальнейшем, — он поднялся. – И поэтому мы все же начнем терапию антиконвульсантами.
*
Новость о терапии антиконвульсантами оказалась для Уилсона неожиданностью, причем неожиданностью не приятной. То, что антиконвульсанты крайне тяжелые препараты со множеством побочных явлений, он помнил еще с колледжа, но теперь по случаю достал справочник и перечитал статью о них, которая его взволновала еще больше.
Всю неделю он не находил себе места, едва сдерживаясь, чтобы не звонить Хаусу каждые два часа, чтобы узнать, как он себя чувствует. Однако Уилсон уговаривал себя терпеть и не нервировать и без того неспокойного больного бесконечными звонками. Он знал, как Хауса раздражают бессмысленные вопросы. Он напоминал себе, что при каждом звонке Хаусу приходится идти до кабинета заведующего. Он уговаривал себя, что нельзя допустить, чтобы Хаус заразился его тревогой.
Несмотря на это на все, Уилсон, тем не менее, регулярно машинально снимал трубку и даже начинал набирать номер, чтобы, опомнившись, повесить ее на рычаг назад.
В субботу Уилсон приехал в Сент-Джодж так рано, что Хаус поднял брови и спросил:
— Тебя что, на скоростной пироге подбросили? Или ты выехал еще ночью?
На самом деле, последнее было очень близко к действительности, но Уилсон не сознался. Он не мог сказать Хаусу, как сильно было желание проверить… проверить… Да он и сам не знал толком, что же ему так хотелось проверить... Не превратились ли они в чужих друг другу людей. Не исчезло ли их взаимопонимание. Не получилось ли так, что разлука уничтожила эту, только-только возникшую, связь. Не оказалась ли их любовь вспышкой гормонов кризиса среднего возраста.
Последнее, пожалуй, беспокоило Уилсона сильнее всего.
Хаус выглядел чрезмерно утомленным и раздраженным бесконечными исследованиями и анализами, которые проделывали, чтобы не пропустить, если начнутся побочные эффекты терапии.
Тем не менее, Уилсон видел, что Хаус ему рад, хоть и скрывает это за своими злыми шуточками. На самом деле, за все время пребывания здесь Хауса Уилсон, пожалуй, первый раз видел, что тот действительно чему-то рад. Еще Хаус сам предложил пройтись в парк, заявив, что уже озверел в этой проклятой палате. Еще Хаус сам поцеловал его в холле больницы, не только надеясь шокировать публику, но и явно наслаждаясь процессом.
А еще то фантомное движение пальцев, так напугавшее Уилсона в прошлые приезды, исчезло.
Все это казалось Джеймсу хорошим признаком, но делиться своим мнением об удачном начале терапии с Хаусом он не стал. С одной стороны, не секрет, что Хаус не слишком хорошо реагировал на подбадривания. С другой, профессия врача все же не лишает тебя полностью суеверности.
Так что Уилсон просто молча сидел на скамейке рядом с Хаусом, обнимая его за пояс, и смотрел на возившихся в пыли воробьев. Пичуги принимали не то солнечные, не то пылевые ванны, очевидно входившие в их обязательный минимум весеннего фитнесса. Один из воробьев в смешном темном галстуке вокруг толстой шеи честно старался сохранять вид полный достоинства и профессионализма и наблюдать внимательным зорким взглядом за происходящим вокруг. Однако солнечный свет явно вводил его в транс, и «часовой», пригревшись на солнышке, начинал потихоньку шататься из стороны в сторону, грозя вот-вот упасть и уснуть. В какой-то момент, однако, он спохватывался и распахивал глаза, снова принимая строгий вид, чтобы снова вырубиться через пару секунд.
Еще один воробей, очевидно, опьяненный солнечным светом или весной, подолгу замирал неподвижно, широко раскинув в пыли крылья, а потом вдруг, словно его кольнули иглой, начинал резко встряхиваться. Через несколько мгновений он, распушив все перья так, что выглядел по меньшей мере в два раза больше своего настоящего размера, снова замирал, блаженно прикрыв глаза.
Пара-тройка воробьев, отчаянно щебеча, шебуршалась в пыли, словно в песочнице с упорством и результативностью трехлетних детей. Птички перепархивали с места на место активно и целеустремленно начинали копаться в пыли, а потом бросали все и перелетали дальше. Все это сопровождалось непрерывным нестройным чириканьем.
— Суетятся, как ординаторы, которые медиастинальные лимфоузлы первый раз в жизни эндоскопом ищут.
Уилсон удивленно повернулся к сидящему рядом Хаусу и обнаружил, что тот так же внимательно смотрит на копошащихся пичуг.
Сколько Уилсон ни смотрел на воробьев, ничего даже отдаленно напоминающего ординаторов с торакальной хирургии, он не видел, и все же слова Хауса вдруг успокоили. Настолько, что Уилсон прямо-таки ощутил, как тревога его отпустила.
Потому что он знал, что по-настоящему любят не тогда, когда думают одно и то же, а когда думают об одном и том же.
~ ~ ~
1. "Лирика" - торговое название препарата прегабалина.
2. Модель не равного, а покровительственного выстраивания отношений врач-пациент, при которой больной не включается в принятие решений.
Глава 7Глава 7
В следующий уикенд дорога заняла у Уилсона в полтора раза больше времени, потому что шел проливной дождь, заливавший ветровое стекло сплошным потоком.
Хаус обнаружился ожидающим его приезда в холле больницы.
— Уилсон, ты что, пытался словить штраф за недопустимо медленную езду?
Из того, что Хаус спустился встречать его, Уилсон, ставший специалистом по поиску вторых и даже третьих смыслов во фразах своего друга, мог сделать сразу три вывода.
Во-первых, что Хаусу безумно надоела его палата. Во-вторых, что нога у него наверняка болит куда меньше, чем раньше. В-третьих, что Хаус его ждал и, похоже, даже волновался. Разумеется, ни один из трех Уилсон не стал озвучивать.
У себя в палате Хаус лег на постель поверх кое-как застеленного покрывала. Уилсон хотел было придвинуть стул поближе, забыв, что тот прикреплен к полу. Поразмыслив, Джеймс решил эту проблему, просто сев на край кровати. Хаус, однако, дернул подбородком выразительным жестом «иди сюда». Уилсон помедлил и прилег рядом с ним.
После некоторой паузы он еще и обнял Хауса, прижимая к себе.
— Что там у Утяток? – спросил тот, чуть ли не впервые заговаривая о работе.
Уилсон заколебался. С одной стороны, ему было приятно, что у Хауса вновь проснулся интерес к своим занятиям. С другой, ему не хотелось лишний раз заставлять Грега волноваться. И все же… что может быть более стимулирующим для Хауса нежели какая-нибудь задачка посложнее?
— У них все в порядке. Обнаружился риккетсиоз.
— Что у всех троих сразу?
— Хаус! Нет. У больного.
— А… Жаль.
— Хаус.
— Врачуя – исцелись, Уилсон, не забывай.
— А вот сейчас у них есть пациент с регулярно повторяющимися приступами фебрильной1 лихорадки. Они не могут пока его диагностировать.
— ВИЧ?
— Не ВИЧ. Не ВИЧ, не грипп, не САРС2, не онкология, не артрит, не полдюжина других заболеваний.
— Инкапсулированный абсцесс?
— Они сделали МРТ и обыскали буквально все. Хирургической патологии нет.
Хаус задумчиво смотрел в потолок, одновременно машинально завязывая прямо-таки морские или хирургические узлы на новом галстуке Уилсона.
— Эндокардит?
— Чейз это уже предполагал. Вегетаций не обнаружено.
Хаус снова замолчал, а потом вдруг плотнее прижался к Уилсону, осторожно, на пробу, скользя рукой по груди.
Наверное, это тоже был хороший признак, но после пары поцелуев, Уилсон все же отстранился.
— Хаус… ну не сейчас же.
— Я тут уже два месяца. Два чертовых месяца. По-моему сейчас отличное время, ты так не думаешь?
— В комнате с наблюдательным окошком в двери, в которую в любой момент может войти врач, медсестра или целый консилиум? Нет, не думаю.
— Да ладно. Мне уже за сорок – это мой последний шанс заняться сексом прилюдно. Неужели тебя это не вдохновляет?
— Нет, — твердо ответил Уилсон, в качестве компенсации касаясь губами виска Хауса. – Я тоже скучаю. Но это определенно не вариант…
— Конечно, — притворно вздохнул Хаус, поудобнее устраиваясь рядом. – Почему тут, кстати, нет «супружеских свиданий»?
— Потому что это не тюрьма, а больница, — заметил Уилсон.
— А если попросить кое-кого сменить название на «Окружную тюрьму Сент-Джордж»?
— Ну, Эшвеге, думаю, будет возражать.
— А может ему понравится работать тюремным врачом?
— Сомневаюсь. Кроме того тогда будет шанс, что тебе придется провести тут не восемь недель, а восемь месяцев например. Или восемь лет…
— Ну, уж нет, — перебил Хаус и даже, кажется, слегка вздрогнул.
Уилсон погладил его по плечу, улыбаясь.
* * *
Дверь распахнулась без стука. Эшвеге поднял глаза от справочника по фармакологии.
— Мне надо позвонить.
— Мистер Хаус… и вам тоже доброго утра.
— Телефон.
Эшвеге нажал на аппарате внешний код и протянул трубку. Хаус на память набрал номер. Нарколог деликатно сделал вид, что очень занят своими бумагами. Телефонные разговоры для пациентов были разрешены только в присутствии персонала, и Эшвеге давно научился делать вид, что внезапно оглох.
— Слушай, а в «секс по телефону» тут можно позвонить? – уточнил Хаус, закрыв микрофон рукой.
— Можно. Но мне придется и на это смотреть.
— Извращенец.
— Без особой охоты, если это вас утешит.
— Вдвойне извращенец, — диагностировал Хаус.
Наконец Форман снял трубку.
— Диагности…
— Форман, у вас все еще лежит пациент с периодической лихорадкой?
— Что?.. Кто?.. А, Хаус, это вы. Рад вас слышать.
— Я понимаю, тебе нечем заняться и с удовольствием с тобой поболтал бы, только неохота. Пациент, Форман, пациент.
— Да, есть. Уильям Рейнхарт, 42 года…
— Вы проверяли его кровь на малярийный плазмодиум?
— Малярия? – недоверчиво переспросил Форман.
— Да, болезнь такая… еще комары к ней имеют отношение… Вспоминай, в детском саду, откуда ты вынес свои познания о медицине, про нее говорили…
— Хаус, у Рейнхарта не может быть малярии. Он известнейший исследователь Антарктики и последний год проработал на южном полюсе. Там нет комаров. Хаус, как проходит ваше лечение? Мы…
Хаус повесил трубку и захромал к выходу.
— Не забудьте о своей физиотерапии завтра, — сказал ему вслед Эшвеге, втайне слегка досадующий, что разговор закончился так быстро. Он бы с удовольствием послушал про малярию в штате Нью-Джерси.
* * *
Эшвеге только-только закончил очередной телефонный звонок, когда подошел к своему кабинету. К его удивлению дверь была открыта нараспашку. Внутри обнаружился Хаус, с большим интересом читающий какой-то глянцевый журнал.
— Что вы здесь делаете?
— Прыгаю по веткам молодого дуба, разве незаметно? Читаю.
— Почему? – лишь спросил Эшвеге. На большее его просто не хватило.
— Это развивает интеллект, расширяет кругозор…
— Почему вы здесь?
— Ну, бассейн меня никогда не привлекал – вода мокрая и холодная…
Эшвеге глянул машинально на свои часы, которые по обыкновению показывали какой-то свой часовой пояс.
— Почему вы пропускаете физиотерапию – это был мой второй вопрос. Что вы делаете у меня в кабинете?
— Читаю.
Эшвеге опустился на стул – кресло было занято Хаусом.
— Послушайте, что у вас за маниакальное желание все усложнять? Впервые за все это время есть какая-то положительная динамика – почему вас так подмывает все испортить? Хотите, чтобы я записал в историю болезни о нарушении режима, сомнительной социальной адаптации и оставил вас здесь еще недель на пять? Я так и сделаю, а сам уйду в отпуск.
— Это ведь не твоя семья? — не слушая его, спросил Хаус, указывая на стоящую на столе фотографию, на которой была изображена светловолосая женщина в соломенной шляпке и две девочки разных лет.
— С чего это вы взяли? – обескуражено посмотрел на него Эшвеге.
Хаус молча показал ему разворот журнала, который держал в руках. Там было напечатано объявление о сумасшедших скидках в местном супермаркете. В куче хлама, которой следовало завлечь потенциального покупателя, на первом плане была изображена рамка для фотографий с аналогичной карточкой.
— Вот с этого.
Эшвеге помедлил пару секунд, но опыт уже подсказывал ему, что Хаус не терпит секретов.
— Нет. Это не моя семья. Это картинка, которая продается с рамками для фотографий. Довольны?
— А настоящая фотография? Успокой меня – они ведь гуманоиды? Ну, хоть на «чужих» не похожи? А…
— Если я покажу вам снимок – вы пойдете на физиотерапию?
Хаус пожал плечами, выжидающе глядя на Эшвеге. Тот помедлил, вытащил бумажник из кармана и достал оттуда небольшую фотографию.
В центре была изображена улыбающаяся женщина с темно-рыжими косичками-афро. По бокам от нее были лица двух девочек: подростка лет шестнадцати, активно злоупотребляющей косметикой, и девчушки с забавными хвостиками мышиного цвета, торчащими в разные стороны.
Ровным счетом ничего особенного.
— Почему тогда у тебя на столе в аккуратной рамке поставлен этот кусок пипи-факса?
Эшвеге пожал плечами.
— Я стараюсь не сближаться с пациентами. Во всяком случае, моя семья тут вообще не причем.
— Зачем тогда вообще ставить фотографию?
— Потому что так принято. Люди невыносимы, если идти против того, к чему они привыкли. Пока вы находите компромиссы, они в принципе еще терпимы. Теперь вы уже можете идти на физиотерапию? Или обсудим еще какой-нибудь философский вопрос? – осведомился Эшвеге.
Хаус тяжело поднялся, опираясь на трость и столешницу, и ушел, прихватив с собой заодно и журнал.
*
Одно из свойств информации — «притягиваться». Если какой-то вопрос или проблема полностью поглотила вас, то из самых разных источников, случайно и независимо друг от друга к вам внезапно начинают приходить факты, сведения, а то и просто слухи. Мистики верят, что напряжение душевных сил способно искажать информационное поле таким образом. С другой стороны, весьма вероятно, что человек из всего многообразия информации просто обращает внимание лишь на то, что его волнует. Память и внимание человека на редкость разнообразны. Еще Дарвин обращал внимание, что в своих исследованиях и странствиях лучше всего ему запоминались факты, подтверждающие его теорию, а те, которые ей противоречили, мгновенно улетучивались из его памяти.
Журнал, который Хаус, частично из вредности, частично соскучившись по периодике, захватил из кабинета Эшвеге, был посвящен Антарктиде. Добравшись до оглавления, Хаус почти не удивился, увидев, что на странице шестнадцать напечатано интервью «с одним из покорителей ледяного континента Уильямом Рейнхартом». Хаус должен был отметить, что время не пощадило суровый антарктический континент. В свое время Грег, лет этак десяти-двенадцати, очень увлекался рассказами о путешественниках и первооткрывателей, и первопроходцы Антарктики были в их числе. Однако двадцатый век не пощадил и романтики голода, холода и вполне возможной, даже вероятной, смерти во льдах. Работа в Антарктиде оставалась, безусловно, тяжелой, но далеко не такой загадочно-привлекательной. Во всяком случае, Рейнхарту умирать от голода явно не приходилось – его красное лицо с тяжелым подбородком едва-едва поместилось на страннице номер шестнадцать и даже слегка прихватило странницу номер семнадцать.
Хаус прочитал о том, как господин Рейнхарт сказал, что просто делает «свое любимое дело, ребята, вот и все», как сильно он любит свою работу «за возможность много путешествовать, видеть мир». Хаус узнал, что последняя поездка пополнила коллекцию Рейнхарта шкатулкой из красного дерева пау-бразил и как сильно доблестный полярник устает от длинных перелетов.
Поразмыслив, Хаус взял трость и добрался до поста медсестры, где никого не оказалось. Десятью минутами позже Хаус убедился, что у Эшвеге горит свет и, элегантно ударив пару раз тростью в дверь, зашел внутрь.
— Хаус? — искренне удивился Эшвеге, очевидно, морально не готовый видеть Хауса в своем кабинете дважды в один день. – Что-то случилось?
— Телефон.
Эшвеге показал ему рукой на аппарат.
— Не за что, — прозрачно намекнул он, что неплохо бы и поблагодарить. Хаус признательно отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
— Форман? Вы… Да-да, это я. Вы все еще держите у себя Рейнхарта-айсмана?
— Да, и ему не лучше, — откликнулся Форман.
— Начинай лечение противомалярийными препаратами и проверь его на плазмодиум, как я тебе и говорил. Хотя ты меня, конечно, не слушал – ты у нас умнее всех, умнее даже Чейза с Кэмерон… Хотя это-то как раз несложно.
— Хаус, — как-то очень терпеливо начал Форман, — у Рейнхарта не может быть малярии. Он прилетел из Антарктиды. Из Антарктиды, понимаете?
— Из Антарктиды нет прямых рейсов – не хватает топлива. Самолеты делают посадку на пару часов и заправляются в Южной Америке, в Бразилии, Рейнхарт выходил из самолета как и все и даже купил себе сувенир, а также спас местного анофелеса3 от голодной смерти. Или в Бразилии комары тоже не летают?
— Он как-то забыл упомянуть нам об этом.
— Температура менее пятидесяти градусов плохо влияет на мозг, — очень серьезно ответил Хаус.
— Хаус, он все же национальный герой… — вяло заметил Форман.
— Я всегда считал, что в Антарктиду могут поехать только самые мужественные, сильные и умные люди, но теперь, когда за пару кусков туда отвезут даже тебя – можно восхищаться только техническим прогрессом, — отрезал Хаус.
*
Лихорадка Рейнхарта улеглась через три дня лечение антималярийными препаратами.
~ ~ ~
1. Свыше 38оС
2. Атипичная пневмония
3.Anopheles, являются переносчиками паразитов человека — малярийных плазмодиев
@темы: Доктор Хаус, Доктор Уилсон, Фанфик, R, Слэш