О чем невозможно говорить, о том следует молчать
Epicrisis
Автор: Creatеress
Бета: Не в этот раз, увы
Рейтинг: NC-17
Размер: миди
Пейринг: Уилсон/Хаус
Жанр: Drama, Romance
Отказ: Ну, я бы написала, что все мое - но вы же все равно не поверите, правда? Так что, персонажи, события и места, чьи названия покажутся вам знакомыми, принадлежат тем, кому принадлежат
Цикл: Historia Morbi [6]
Фандом: House MD
Аннотация: Проводится расследование случая гибели пациентки Хауса.
Комментарии: Тайм-лайн: вскоре после третьего развода Уилсона.
Канон, соответственно, учитывается частично.
Все медицинские случаи взяты из практики - очень редко моей, в основном моих преподавателей, кураторов и профессоров.
Epicrisis(лат.) - эпикриз. Раздел истории болезни, где формулируются представления о состоянии больного, о диагнозе, причинах возникновения и развитии болезни, об обосновании и результатах лечения. Завершает историю болезни.
Комментарии принимаются с благодарностью, здесь же или на е-мэйл
Предупреждения: слэш, OOC
Статус: Не закончен
Глава 2Машина Хауса подлетела к перекрестку и, завизжав тормозами, остановилась в паре сантиметров от того чтобы вылететь на пешеходный переход, спасенная новым рефлектором на шинах и невероятной удачей.
- Мы вполне можем ехать медленнее, - кратко заметил Уилсон, которого ремнями безопасности сильно дернуло за плечо.
- Ты вообще меня не понимаешь?
Хаус, жалующийся на недостаток понимания, вообще зрелище довольно комичное, но Уилсону как-то изменяло сегодня чувство юмора.
- Я понимаю, что Кадди будет разочарована, если мы разобьемся до лечебно-контрольной комиссии.
Хаус с размаху двинул кулаком по клаксону, чуть ли не насмерть перепугав пожилую леди, честно переходившую на зеленый свет дорогу.
- У тебя не о чем больше поговорить?
Уилсон сделал вид, что задумался.
- Нет. Нет, мне все как-то больше нравится сейчас говорить о комиссии.
Последнее слово силой инерции ему забило назад в горло - с такой скоростью Хаус рванул машину с места.
Уилсон устроился поудобнее. Он понимал, что от комиссии, как и от разговора, так легко не уедешь.
*
Доктор Хазе еще был в отпуске, поэтому вместо него на комиссию явился врач из комитета – длинный и тощий как макаронина и такой же бледный. Знаком он Уилсону был только шапочно, но даже невооруженным глазом было видно, что доктору Макаронине неловко в кресле председателя комиссии.
Уилсон и сам бы дорого отдал, чтобы иметь возможность не приходить на эту комиссию – смотреть на Камалу было откровенно страшно.
Вместо него на Камалу посмотрела Кадди со смесью тревоги, сочувствия и раздражения.
- Почему ты не зашла ко мне? – вполголоса спросила главный врач.
- Со вчерашнего дня я приняла решение перестать с тобой здороваться, - мгновенно ответила Магнер, - а в твоем кабинете это было бы уже невежливо.
Там была еще какая-то история не то о Кадди, которая не приехала, когда ей позвонили по поводу кровотечения у Уэлш, не то о Магнер, которая не позвонила Кадди по поводу того самого кровотечения, не то о чем-то другом. Варианты разнились в зависимости от того, у кого Уилсон спрашивал. Большинство сходилось на том, что Кадди просто расплачивается за потакание Хаусу, и, учитывая, что сейчас главврач спустила реплику Камалы на тормозах, Уилсон был готов в это поверить.
В тот самый момент, когда доктор Макаронина посмотрел на часы и потер очень редкую шевелюру шампиньонного цвета, очевидно, собираясь с силами, чтобы объявить комиссию открытой, дверь резко открылась, и зашел Хаус. Простучал тростью вдоль длинного стола и уселся между Кадди и Магнер.
Камала ничего не сказала, но глаза у нее сузились и все тело напряглось струной, а Уилсон содрогнулся, представив во что сейчас выльется эта комиссия.
- Почему ты? – быстро спросила Кадди, чье воображение, очевидно, сгенерировало сходные картины. – Что делает доктор Стюарт?
- Смотрит на часы, - отозвался Хаус, прислоняя трость к краю стола и стараясь усесться в кресле поудобнее – ногу сковало болью словно панцирем испанского сапожка, - ждет пока его освободят из кабинки туалета. Дверь заело.
Уилсон видел, что Кадди явно подмывает выяснить всю подноготную внезапной поломки, но она благоразумно отложила дознание до окончания комиссии.
- Доктора, - тихо заметил позабытый Макаронина, - давайте начнем.
Магнер сухо и коротко докладывала клинический случай, Макаронина шелестел страницами истории болезни, а потом перекинул ее доктору Леммон. Та пробежала глазами пару записей и отложила в сторону.
- Уважаемая комиссия, коллеги, мною был осмотрен труп пациентки, - отрапортовала патологоанатом, как только хирург закончила, - приготовлен макропрепарат печени и дано подробное описание. Печень в нескольких местах прошита матрацными швами, при тщательной ревизии обнаружен вероятный вкол от биопсийной иглы, затронувший сосуд среднего калибра. Биопсийный вкол расположен в типичном месте. Травмированные сосуды зияют, тромбоцитарных тромбов не обнаружено. Причина смерти: геморрагический шок от массивной кровопотери, - закончила она.
Удивления насчет таких выводов никто не высказал – примерно такого и ждали. Хаус бросил быстрый взгляд искоса на сидящую рядом Магнер, но, слава богу, промолчал.
- Что насчет вас, молодой человек? – вдруг спросила патологоанатом.
Ник, сидевший дальше всех, даже вздрогнул.
- Мэм?
- Как вы оцениваете действия ответственного хирурга, выполнявшей операцию? – пробормотал председатель, в чьи привычки входило обыкновение адресоваться в первую очередь стоящему перед ним стакану.
Ник быстро посмотрел на председателя, на Магнер, на Кадди, снова на председателя. Уилсон мог только ему от души посочувствовать.
- Как я могу оценивать это?
- То есть сказать вам нечего? – заметил председатель как будто с искренним сожалением. - Понятно. Доктор Магнер, почему вы не перелили больной тромбоцитарную взвесь, когда началось кровотечение?
- В гематологическом отделении больницы нет тромбоцитарной взвеси на данный момент, - отрапортовала Камала.
- Доктор Магнер, почему вы вообще пошли на биопсию у такой больной, не имея тромбоцитов под рукой?
- Согласно анализам у нее не было для этого показаний, - кратко сказала хирург.
Кадди и Уилсон переглянулись.
Доктор Макаронина только скривился, словно съел несвежую устрицу.
- У вас была тяжелая больная, и вы даже не подстраховались? Вы себя что, возомнили гениальным хирургом?
- Нет, я так о себе никогда не думаю, - отозвалась Камала.
Председатель еще раз пролистнул, подчеркнуто небрежно, историю болезни и опять бросил ее на стол.
- Ну что, коллеги, придем к выводу, что если бы не дефицит на гематологическом отделении и не самонадеянность хирурга, то пациентка осталась бы жива? – спросил он, постукивая самыми кончиками пальцев по столешнице, и бросил близорукий взгляд сначала на доктора Леммон, а потом на Уилсона.
Кадди еле слышно вздохнула. Ник на своем конце стола даже дышать как будто перестал. Магнер переплела пальцы с такой силой, что костяшки на ее смуглых руках стали совершенно белыми.
Уилсон понимал, что Кадди не меньше чем он испытывает желание согласиться с председателем и закрыть эту тему как можно скорее, но никому не хотелось заговаривать первым.
Внезапно тишину разорвал резкий и удивительно громкий удар, когда трость Хауса со всего маху упала об пол. Уилсон вздрогнул всем телом, несколько даже преувеличенно, не столько от неожиданности, сколько от желания сбросить с себя спеленавшие бинты напряжения.
- Пациентка осталась бы жива, - заявил Хаус, единственный никак не отреагировавший на звук, - если бы кто-то не попал иглой в сосуд среднего калибра.
Уилсону померещилось, что эта фраза воочию отозвалась в его ушах тревожной сиреной.
- Пациентка, - очень отчетливо проговорила Магнер, ни на кого не глядя, - осталась бы жива, если бы кто-то не подделал результат анализа.
Кадди прикрыла на секунду глаза, но тут же открыла их снова, потому что врачи заговорили одновременно и понять, кто что имеет в виду, стало невозможно.
- Доктор Магнер, - перебил всех председатель, и в голосе у него звучало тупое удивление, - вы желаете что-то сообщить комиссии?
- Да, - ответила та, вырывая руку из цепкой хватки что-то говорящего ей Ника, - я хочу подать служебную записку о случае нарушения врачебной этики, фальсификации данных и подлоге, повлекшем за собой смерть пациента.
С этими словами она швырнула через стол сложенный листок так, что тот оказался перед председателем. Тот взял его, развернул, пробежал глазами, потом прочел еще раз внимательнее и передал Кадди. Та едва взглянула и опустила письмо на стол. Пальцы у нее слегка подрагивали, когда она подтолкнула бумагу к Уилсону жестом, брезгливым, словно эта записка была чем-то заляпана.
- У вас есть комментарии?
Пока Кадди собиралась с мыслями, Уилсон поднял глаза от текста, который якобы читал и столкнулся взглядом с Камалой. Смотрела она исподлобья, голова у нее была опущена. Хаус наоборот сидел, вскинувшись, высоко вздернув подбородок.
Но поймать его взгляд Уилсону не удалось.
- Доктор Леммон, - проговорил Уилсон, вызывая огонь на себя, - вы можете ответить, какое значение для смерти пациентки имели данные обстоятельства?
- Я не готова дать заключение по этому вопросу, - тут же ответила патологоанатом.
Доктор Макаронина перевел свой рыбий взгляд на Уилсона с такой надеждой, будто рассчитывал, что тот сейчас разрулит всю ситуацию одним взмахом волшебным скальпелем.
Ну, или волшебной биопсийной иглой.
- Доктор Хазе возвращается из отпуска через неделю, - заметил Уилсон, вроде как ни к кому не обращаясь.
Что еще он мог сделать?
Председатель степенно кивнул.
- Комиссия переносит заседание до выяснения всех обстоятельств. До следующего заседания доктор Магнер снимается с поста ответственного дежурного доктора. Доктор Хаус отстраняется от лечебной работы. На настоящий момент заседание комиссии закрыто, благодарю вас, коллеги, все свободны.
Уилсон, наконец, вдохнул и ощутил, как кружится у него голова.
Камала, воспользовавшись галантностью доктора Макаронины и Уилсона, пропустивших ее дверях, вылетела из зала с такой скоростью, что повелительный возглас Кадди отскочил от ее спины, как от бронежилета. Хаус не мог рассчитывать на галантность, равно как и не мог выиграть забег на стометровку до лифта – и нет, спасибо, ему вовсе не требовалось напоминание об этом в виде взрыва боли в ноге. Однако оно все же появилось, и мучительные, холодом пробирающие по спине, отголоски прокатились по всему телу, когда он встал, сжимая одной рукой трость, а второй - спинку кресла.
Примерно в такой стратегически неудачной позиции его и перехватила Кадди, вцепившись наманикюренными ногтями в его запястье.
- Сейчас ты пойдешь ко мне в кабинет, - прошипела она, и Хаус в который раз подивился умению женщин шипеть слова, в которых и вовсе нет шипящих, - причем немедленно, понял меня?
- А амилаза1 портит жемчуг? – отозвался Хаус, с интересом разглядывая красивый браслет из ровных светлых жемчужин, в несколько рядов оплетающий ее запястье.
- Что? – автоматически переспросила Кадди.
- Я собираюсь по дороге, пока ты будешь тащить меня до кабинета, отгрызть себе руку и сбежать, могу случайно закапать слюной твой браслет. Не потому что он мне так нравится, и я собираюсь попросить такой же у Уилсона на Новый Год – я в любом случае предпочту украшенное стразами кольцо в нос, но…
- В моем кабинете, - отчеканила Кадди, отбрасывая его руку, словно ядовитую змею, - через пять минут и попробуй только не явиться.
Хаус склонил голову к одному плечу, явно что-то обдумывая.
- Как прикажешь. Мне нравится, когда женщина командует. Поэтому в нашем тандеме рулит Уилсон.
Кадди развернулась на каблуках и, чеканя шаг, прошествовала к выходу.
Как только двери за ней закрылись, Хаус снова опустился в кресло.
Мысли его скакали хаотично, разрозненные куски информации выхватывались, кружились, подстраивались друг к другу в призрачных подобиях решений и рассыпались осколками.
Хаус думает, что ситуация очень похожа не на ножницы даже, а на самый настоящий тупик, как если, продвигаясь по желудочно-кишечному тракту – а подчас он воспринимает свою жизнь в том числе в медицине именно так – он попал бы внезапно в аппендикс. Не просто тупик, а тупик, в котором постепенно созревает гнойный нарыв. Аппендицит, флегмонозный или даже гангренозный… Взгляд его упал на лежащую на столе записку от Магнер – видимо, забытая Кадди копия. Да, гангренозный. Определенно гангренозный.
Хаус думает, кого вызовут экстренно из отпуска, чтобы заменить Камалу в роли ответственного врача. Ему вспоминается смутно что-то о надбавках за выход первым врачом, и он вяло размышляет, сложнее или легче снять со ставки хирурга эти самые надбавки, при учете того, что сейчас конец декабря. Ну, то есть, если перефразировать, он прикидывает, стоит ли ему опасаться, что в бухгалтерии в отместку забудут перечислить ему зарплату? Это, не считая, конечно, того, что хирургические медсестры наверняка постараются плюнуть ему в кофе.
Хаус думает, какие именно пациенты сейчас находятся на попечении диагностического отделения и каков шанс, что Форман их угробит. Он изрядно подзапустил там дела, занятый последнее время исключительно этим проклятым гепатитом. Кажется, в приемном что-то болтали о мужике с поврежденным глазом, но, по мнению Хауса, это ничем страшным грозить не могло, разве только потерей зрения, а он, в общем, был близок к утверждению, что мир не стоит того, чтобы на него смотреть. Эту сентенцию он готов был повторить и пациенту, если это разрешено в положении чертового-отстраненного-от-работы врача, надеясь, что она сыграет свою утешительную роль.
Хаус думает, переспал ли Чейз с Кэмерон, думает, будет ли Кадди злиться все время до комиссии, думает, какое на Лизе сегодня белье, думает, что дадут в столовой на ланч, думает, что надо купить домой из продуктов. Он думает о тысяче вещей одновременно, просто чтобы не думать об одной, которая так настойчиво лезет в его гениальные мозги.
- Доктор Уилсон?
Дверь за его спиной внезапно приоткрылась, а возглас с губ Пейдж, заглянувшей в образовавшуюся щель, сорвался раньше, чем она поняла, что онколога в зале нет. Женщина уже почти успела пробормотать неловкое извинение и ретироваться в безопасное пространство коридора, как ее перехватила команда от Хауса.
- Стоять! Он у Кадди, предается распутной бюрократии. А мне надо, чтобы ты кое-что передала. Сумеешь запомнить несколько английских слов, односложных, разумеется?
- А если я отвечу «нет», вы позволите мне уйти? – с робкой надеждой уточнила Салливан.
- Я заставлю тебя их записать. Возможно кровью. Да, непременно кровью. Группа А, резус положительный – сбегай в гематологию и принеси. Заодно захвати мне кофе по дороге.
Пейдж обреченно вздохнула.
- Я запомню.
Кадди трагическое происшествие в больнице сдернуло с едва начавшегося отпуска на горнолыжном курорте, и Уилсон был уверен, что главврач спала не лучше их всех эти дни, но лицо у женщины было уже слегка обветренное. Прилипший к коже легкий загар шел Лизе до чрезвычайности, и не было причин не сообщить ей об этом.
Кадди слабо улыбнулась – комплимент не сделал ее настроение идеальным, но немного радости все же добавил, а сейчас любая не была лишней.
- Ты думаешь, это была хорошая идея? – вновь посерьезнев, спросила женщина. – Насчет Хазе, я имею в виду.
Уилсон сел в кресло и машинально потер шею над жестким воротничком сорочки.
- Не знаю, честно, не знаю.
Они обменялись понимающими взглядами.
Среди докторов немало тех, кто понимает, что исправить свою ошибку проштрафившийся врач может, только оставаясь врачом. Однако Хазе, годами из дня в день выслушивающий одни и те же истории – о пациенте, умершем от жировой эмболии, потому что пропустили перелом бедренной кости из-за рентгена не той ноги; о женщине, которую взяли на кесарево сечение слишком поздно и внебрюшинным доступом пересекли сосудистый пучок матки; о юноше с асцитом, которому врач сделал лапароцентез и обрек на смерть с постоянной потерей жидкости через незатягивающуюся дырку в животе – и, соответственно, одни и те же оправдания, легко мог за одну-единственную ошибку перечеркнуть врачу всю карьеру в медицине.
- Я сделаю все, что в моих силах, ты знаешь, но суд… - Кадди не договорила, ощущая полную беспомощность – она не знала, как сказать Уилсону, что для Хауса судебное разбирательство так скоро после истории с Триттером может обойтись слишком дорого.
Уилсон, однако, понял ее и так – он уже передумал это все не по одному разу в мрачном отчаянии этой ночью.
- Хазе никогда не пойдет на судебное разбирательство, он терпеть не может выносить сор из избы.
- Так ты… - заговорила, было, Кадди и замолкла, чувствуя, что вопреки желанию и инъекциям ботокса брови у нее поднялись в изумлении.
- Я предпочту увидеть Хауса без диплома, чем Хауса за решеткой, - немного раздраженно выпалил Уилсон. – Что поделать – я не рисковый и бесстрашный! Правда, - уже намного спокойнее заметил он, - кроме Хазе еще есть Камала… и миссис Уэлш.
- Я беседовала с миссис Уэлш – но не поняла, что та собирается делать, она… не в лучшем состоянии сейчас, а Камала… с Камалой надо поговорить.
Уилсон с сомнением покачал головой.
- Я бы не стал. Не сейчас, по крайней мере. Думаю, она с легкостью убьет теперь любого, кто заговорит с ней о Хаусе - и если среди присяжных будет хоть один хирург, то ее оправдают.
- Предлагаешь оставить ситуацию на откуп дипломатии Хауса? – спросила Кадди, но он ничего не успел ей ответить, потому что в дверь постучали.
- Доктор Кадди? – осторожно начала Салливан, не желавшая попадать под горячую руку. – Я хотела сообщить доктору Уилсону, что его ждет пациент с аденокарциномой, и хотела сказать вам, что мы пока откладываем плановую операцию по пересадке сердечного клапана мистера Квина, который только что поступил – подозрение на инфекцию. Кроме того, - замявшись, продолжила она, - доктор Хаус просил передать, что он неукоснительно выполнит ваши рекомендации.
- Что? – одновременно переспросили и Уилсон, и Кадди, равно удивленные такой политичностью Хауса.
Салливан выглядела почти смущенной.
- Он сказал, вы велели ему «попробовать не прийти» к вам в кабинет – он решил так и сделать. Говорит, у него получилось.
Кадди отпустила врача приемного покоя и снова повернулась к Уилсону.
- Кажется, Хаус по обыкновению решил переложить титанические усилия по его спасению на чужие плечи, не находишь?
*
- Не смей смотреть на меня с осуждением, не смей смотреть на меня с жалостью, а ты вообще никогда на меня не смотри, - бойко расставил все по местам Хаус, хлопая дверью диагностического отделения.
Форман, которому была адресована последняя фраза этой тирады, с трудом удержался от искушения закатить глаза.
- У меня в распоряжении нет ни осуждения, ни жалости, так что с удовольствием.
- Вот и славно, - кивнул Хаус. – Ну что, дети мои, какое-нибудь новое дело тут есть?
Чейз открыл, было, рот, но перехватил взгляд Кэмерон и молча отвернулся, сделав вид, что он тут вообще не причем.
- Может быть, мы обсудим отчет, который нужно составить для комиссии? – предположила девушка, злясь на собственный голос, прозвучавший как угодно, но только не уверенно.
- Тут нечего обсуждать. Комиссия – такая мелкая гадость, что он ней даже говорить не стоит, - возразил Хаус, поднимаясь на ноги и отворачиваясь от Утят, чтобы налить себе кофе.
Он поставил чашку на стол, но пить не стал. Три пары глаз смотрели на него так внимательно, словно его команда подозревала, что Хаус вот-вот должен превратиться в голубя, и ни в коем случае не хотела пропустить этот момент.
- Черт возьми, - слегка прикрикнул на них Хаус, - что там с этим проклятым пациентом, у которого поцарапан глаз?! Обсудим это, пока он не остался без глазного яблока или тем паче обоих? Да? Нет? Может быть?
- Тут нечего обсуждать, - почти попав в его тон, отозвался Чейз.
Услышав, как Хаус в ответ фыркнул, Форман испытал почти непреодолимое желание закрыть лицо руками.
- Отлично, тогда давай обсудим другое: у тебя на запястьях ожоги от веревки, мама Кэмерон оставила сегодня сообщение на рабочем автоответчике с поздравлениями – значит, Кэмерон не ездила домой и не была в праздники у себя. Ну что, Чейз, давай, поделись с классом. Тебе понравилось? А ей? Что она сказала? А с чего ты взял, что она сказала правду? Как это было? По-миссионерски? По-собачьи? По-детски? Или роскошный трах в мозг, когда она рассказывала про страну розовых пони и умерших мужей?
Вопросы Хауса летели со скоростью пулеметной очереди и наносили практически такой же урон. По крайней мере, Чейз точно выглядел, словно в него всадили пару-тройку пуль. Кэмерон вскочила и хлопнула дверью так, что по поверхности кофе, остывающего в чашке, прошла дрожь, словно от землетрясения.
- Эллисон! – воскликнул Чейз и бросился за ней, даже не удосужившись ответить Хаусу.
Каблучки Кэмерон простучали скоростной дробью, а у Хауса все равно был выработан специфический иммунитет на любые ответы.
Хаус снова взял в руки чашку и даже поднес к губам, но не сделал ни глотка. Форман откинулся на спинку кресла, складывая руки на груди.
- Отлично сработано, - похвалил он, даже не пытаясь придать тону какую-никакую политичность. – Вы – профессионал.
Звонок телефона прервал эти дифирамбы. Форман сказал в трубку пару ничего не значивших фраз, нажал отбой и встал.
- Может, поделишься? – уточнил Хаус. – Я тут все еще вроде как заведующий.
- Из приемного, - кратко доложил Форман. – Они подозревают, что больной носитель метилрезистентного стафилококка, но не могут это доказать. Кардиологи требуют немедленно поднять его на операцию по пересадке клапана, а бактериологический анализ посева из зева пока не готов.
Хаус встал, тяжело опершись на трость.
- Ну, пойдем, посмотрим на этого больного.
Форман не стал спорить, но беззвучно вспомнил фразочку из тех, которые строго-настрого запретил себе упоминать, когда надел белый халат.
*
- И снова здравствуйте, - без особого энтузиазма поприветствовала Хауса Салливан, бросая не слишком радостный взгляд на Формана.
Тот только пожал плечами, причем так, чтобы Хаус этого не увидел.
- Мистер Квин, 56 лет, поступил для пересадки сердечного клапана. Неясные результаты мазка из зева. Мы заставили его пересдать анализ и отправили на экспресс-тест, но результат будет только через час-два, а хирурги требуют немедленной подачи на стол – у них простаивает чистая операционная, а потом все расписано по часам. Если у него действительно МРС, он подлежит обязательному карантину в другой больнице…
- Знаю без тебя, - прервал Хаус, вытащил из ее несопротивляющихся рук историю болезни и швырнул на пол за стойку медсестры. – Меня раздражает, как ты шуршишь страницами. Там нет главного – результата анализа, что ж ты их перебираешь?
- Убить меня мало, - невнятно пробормотала женщина, пропуская их за ширму к больному.
Мистер Квин был грузным мужчиной с моржовыми усами и отдышкой на вдохе.
Форману в принципе не часто приходилось видеть, чтобы Хаус вел полный опрос пациента – обычно это работу он предпочитал спихнуть на кого-то другого. Поэтому он был даже немного удивлен, насколько дотошным и занудным педантом может быть гениальный диагност, когда хочет не гениально потянуть время.
Наконец, они добрались до последней строчки приемной формы, той самой про «физиологические отправления со слов в норме». Форман, было, вздохнул с облегчением, но тут Хаус закатил такой допрос с пристрастием, будто как минимум подозревал, что мистер Квин в желудке перевозит пару килограммов кокаина. Сраженный пациент сознался под давлением, что кал у него сегодня был «какой-то темный».
- Что значит «темный»? Темно-красный? Темно-синий? Черный? Черный, как вакса? Или просто обычный? Черный или коричневый? Вы слепой? Вы дальтоник? Вы идиот?
- Да я не рассматривал! – наконец, сумел вставить слово несчастный мистер Квин.
- А стоило бы, - припечатал Хаус, поворачиваясь к Салливан. – Реакция на скрытую кровь?
- Не делали.
Хаус удовлетворенно вздохнул.
- Форман?
- Больной должен быть задержан в приемном отделении для решения вопроса о возможности кишечного кровотечения, - бодро отрапортовал он научное определение пальца, засунутого в задницу. – Пойду, перчатки принесу.
- Не надо, - остановил его Хаус, - пусть этим занимаются специально обученные люди. Позвони наверх, вызови Магнер – она же у нас вроде как хирург.
Салливан и Форман обменялись взглядами полными чистого ужаса. Женщина подошла к стоящему на столике в углу больничному телефону и, встав так, чтобы заслонить его, незаметно зажала клавишу отбоя и набрала номер.
- Не берут, - сказала она через полминуты.
- Должны взять, - безапелляционно заявил диагност, забирая трубку из ее рук, - они мне нужны в кои-то веки раз.
Хаус позвонил сам, и на том конце, разумеется, тут же ответили.
- Хирургия? Приемное отделение. Попросите доктора Магнер срочно спуститься – экстренный вызов, кровотечение.
Если, спустившись, Магнер была просто недовольна, то, когда она узнала, зачем ее, собственно, позвали, даже в лице изменилась.
- Вы сдурели? У меня наверху полное отделение больных и интерны, а вы зовете меня, чтобы я сунула палец пациенту в задницу? Почему бы вам не сделать этого самому – вы спите с мужиком, должны быть большим специалистом в этом деле!
- Не могу отбирать лавры у непревзойденного профессионала, - покачал головой Хаус, галантно протягивая ей перчатки. – Это ведь твоя обязанность, так? Салливан, голос!
- Боже, не вмешивайте меня в это, - взмолилась женщина.
Магнер рванула у него перчатки так, что те чуть не лопнули пополам, натянула их на руки, вызывающе щелкнув раструбами по запястьям, и сунулась под простыню пациента.
- А собственно…? – подал голос мистер Квин.
- Да заткнитесь, - рявкнула на него Магнер. – Вы тут вообще не причем.
Хирург вытащила руку и продемонстрировала поднятый средний палец Хаусу.
- Никакого кровотечения. Вы довольны? Или мне эту перчатку вам в контейнер с завтраком уложить?
- Вполне, - согласился тот, краем глаза заметив, что в приемное спустился Уилсон.
Магнер еще пару мгновений сверлила диагноста взглядом, а потом сорвала перчатки, попутно выворачивая их, и швырнула резиновый ком на пол, почти случайно попав в хаусовские кроссовки.
- Принесли анализ, - тихо сказал Форман, надеясь вернуть внимание к пациенту. – Положительный результат на метилрезистентный штамм.
- Ну, накрылась ваша операция. Можете разбирать операционную, - заключил Хаус развернувшейся уже чтобы уйти, Камале, которая, конечно, немедленно взвилась, словно ее ударили.
- Да вы кто вообще такой, чтобы это решать?!
Хаус пожал плечами.
- Козел. Мудак. Инфекционист. Заведующий диагностическим отделением.
- Это ненадолго, я надеюсь, - неожиданно спокойно ответила хирург. – Если вы выкрутитесь на этот раз, я поднапрягусь и подам на вас в суд сама. С превеликим удовольствием.
С этими словами она промчалась мимо Уилсона, почти задев его плечом.
- День удался, - с широкой неискренней улыбкой заключил Хаус, проходя в том же направлении, но с гораздо меньшей скоростью, и крепко хлопнул неподвижного, безмолвного Уилсона по плечу.
- А он, правда, педик? – уточнил мистер Квин в наступившей тишине.
- Это еще лучшее, что в нем есть, - уверила его Салливан, берясь за ручки каталки.
*
Хаус подождал, пока закроется дверь лифта, и, крепко зажмурившись, изо всех сил вцепился пальцами в покалеченное бедро, оставляя синяки даже сквозь джинсы.
*
Когда-то давно, когда доктор Уилсон сначала еще не столько дружил, сколько приятельствовал с Хаусом, а потом с парой Грег-Стейси, в числе прочих увлечений и привычек азартного Хауса было приличествующее скорее развеселым студиозусам банальное «кто быстрее поднимется по лестнице». Смысла в нем не было никакого или было очень мало, но, взбегая на шестой-восьмой-десятый этаж, можно было подзуживать друг друга, обмениваться глупыми шуточками и смеяться вместе, несмотря на сбивающееся дыхание. Уилсон не был так уж молод, когда они с Хаусом впервые встретились. По меньшей мере, он - занимающий довольно важный пост, погрязший в серьезной, ответственной работе, уже разведенный – определенно не чувствовал себя молодым. Хаус, со свойственной ему бесцеремонностью ворвавшийся в его жизнь, встряхнул ее всю, перекрутил наизнанку течение времени и правила, что после юности близких друзей уже не находят. И именно Хаус будоражил его, теребил самые глубокие мозговые центры, заставлял все время соображать и оценивать окружающий большой мир, словно Уилсон только-только вступил в него и все вокруг непривычно. Потому что, черт возьми, к жизни рядом с Хаусом невозможно было привыкнуть. И можно было, забывая о «взрослом мире», сражаться за сэндвичи, выяснять отношения, оставляя не «должностные записки» начальству, а прыгающих резиновых пауков в ящиках столов. Можно было чувствовать себя друзьями-приятелями, чуть ли не смывшимися с лекций студентами, бегая наперегонки по лестницам.
Последнее теперь тоже кануло в бездну тромбированных ветвей бедренной артерии, кануло, чтобы никогда не вернуться, и уже много лет Уилсон, честно говоря, в больнице чаще пользовался лифтом. Хотя бы потому, что, когда у них обоих на отделениях было полно работы, находящаяся на нейтральной территории кабинка лифта легко могла стать единственным местом для дружеской перебранки за целый день. Остаться же без своей дозы Хауса Уилсон не мог – это был стимулятор покруче крэка.
Однако сегодня его не спас бы никакой крэк. Если бы это не было настолько тривиально, Уилсон мог сказать, что чувствует себя буквально выпотрошенным. Кроме того, ему было о чем подумать, и он боялся встретиться около лифта с Хаусом, так что предпочел подняться по лестнице и очень неторопливо дойти до диагностического отделения.
Таким образом, он вошел в самый разгар бури, а именно тогда, когда Форман, еще держащий руку на трубке телефона, озвучил для всех свой разговор с главврачом.
- Доктор Кадди напомнила, что вы отстранены от работы, Хаус. Она сообщила, что вы не должны брать на себя пациентов, вырабатывать тактики лечения и обследования, заниматься постановкой диагноза и участвовать в поликлиническом приеме. Ваша нагрузка распределена между нами тремя.
Хаус поочередно смерил взглядом сначала команду, а потом, непонятно за что, и Уилсона.
- Руководство передано тебе? – поинтересовался он у Формана.
Против ожиданий тот кивнул совершенно невозмутимо.
- Временно, конечно, - уточнил он.
- Конечно, - подтвердил Хаус.
Форман сел на свое место, снова открывая папку с историей болезни. Чейз преувеличенно сосредоточенно погрузился в разглядывание приемной карточки. Кэмерон, щеки которой были залиты неярким красивым румянцем, покачала головой и склонилась к анализам.
Тишина постепенно сгущалась, и Уилсон твердо решил, что будет последним, кто пожелает ее разорвать, несмотря на ощущение, будто он стоит рядом с аккумулятором постепенно накапливающим напряжение. Молчание гудело словно высоковольтные провода, а Уилсон рассматривал стоящего Хауса с обострившимся вниманием. Ему бросились в глаза и необыкновенная бледность друга, и побелевшие костяшки руки, стиснувшей йо-йо, словно в надежде раздавить. Он заметил неосознанное движение пальцев другой руки и синяк на закушенной до крови губе. Морщинки в углах глаз и носогубные складки, скрадываемые на худом лице полуседой щетиной.
- И какое же ты мне дашь задание? – с нехорошей улыбкой полюбопытствовал Хаус, глядя на склоненную макушку Формана.
Тот поднял голову и посмотрел на Хауса с удивлением даже слишком искренним.
- Ничего. Вы можете идти домой. Делать вам в больнице все равно ничего нельзя.
Хаус только фыркнул в ответ на это, даже не пытаясь скрыть презрительную ухмылку, кривящую губы, и вышел мимо Уилсона, ни единым взглядом не выдав, что вообще заметил его присутствие.
Как только дверь захлопнулась с клацаньем словно крышка гроба, Чейз поднял голову.
- Доктор Уилсон, понимаете…
- Я понимаю, - тут же перебил тот, опасаясь, что Чейз сейчас скажет что-нибудь такое, отчего им станет очень и очень неловко. – Я все понимаю.
Он, конечно, понимает далеко не все.
Зато он заметил, что Хаус не позвал его с собой, когда уходил. И то стереотипное движение пальцев Хауса, как будто открывает крышку пузырька с викодином.
*
В принципе вечера бывают разные. Периодически Хаус и Уилсон в идиллии. Обмениваются шуточками и колкостями, устраиваются рядом, делая вид, что не обнимаются, а только руки удобнее положить на спинку дивана, воруют чипсы из порций друг друга – просто потому что у соседа трава зеленее, разумеется - и смотрят любимые фильмы, либо какие-то новинки, и тогда Хаус комментирует их, а Уилсон бесится, потому что ему не слышно текст, но не выдерживает и фыркает от смеха, закашливаясь пивом.
Иногда они в состоянии холодной войны из-за манипуляций Уилсона или, чаще, выходки Хауса. Тогда Уилсон, бледный и с характерно сжатыми губами – как бы он ни старался выглядеть в модусе «все нормально», ему никогда не удается прогнать с лица подобное выражение – упрямо сидит на кухне рядом с сочувственно жующим Стивом и читает газету так внимательно, словно там пропечатаны утерянные мудрости Соломона. Тогда Хаус преувеличенно громко грохочет тарелками и чашками, неожиданно преисполненный рвения к домашним делам, пока Уилсон, досадливо свернув газету, не уходит в гостиную, и мытье посуды неожиданно теряет актуальность, и Хаус как можно независимее потихоньку тоже переползает за ним.
Или Хаус усаживается за пианино и неторопливо перебирает аккорды, то умиротворяющие словно облизывающие берег волны, то нервные и дерганные, словно рывки за нитки куклы-марионетки. И Уилсон подходит, встает за спиной, но не касается, зная, что музыканты не любят, когда им мешают, ждет, глядя на рано поседевший затылок, на перебегающие по черно-белым зубам пианино узловатые длинные пальцы, пока музыка не стихнет, и только потом кладет руки на жесткие плечи, гладит шею, ерошит волосы, скользит ладонями к груди. Хаус откидывается назад, расслабляясь под прикосновениями родных рук, закрывает глаза и буквально нежится, наслаждаясь этой близостью, которая стирает все разногласия. Ну, может не стирает, но точно заставляет поблекнуть хотя бы до поры до времени.
Или Уилсон подсаживается к раздраженному Хаусу, отшучивается в ответ на насмешки, мягко подкалывает сам или приносит стакан молока с ярлыком «Выпей меня» с одной стороны и изображением молокоеда из космоса с другой. Хаус улыбается против воли, и, как часто бывает, ожесточение растворяется в улыбке, не потому что это смешно и не потому что Уилсон, как все знают, единственный, кто заставляет Хауса улыбаться. Просто потому, что иметь рядом кого-то, кто рад стараться, чтобы ты улыбнулся, это уже почти счастье.
Но бывают и такие вечера, когда в этом страшном модусе «все нормально» застревает Хаус, и тогда тишина в квартире сгущается, уплотняется, сворачивается плотным гуттаперчевым комком где-то посредине комнаты. Решение любой проблемы, как известно, начинается с ее признания, и ситуацию невозможно исправить, пока она прикрыта дырявым одеялом «все в порядке». Поэтому Хаус листает каналы, не задерживаясь на каждом дольше пары секунд, листает книги, не вчитываясь в текст, листает ноты, не видя знаков, листает собственные воспоминания, глядя невидящими глазами в стену. Уилсон молчит, потому что знает, что долго это не продлится, и Хаус взорвется, и тогда, на пике слов, эмоций, перебранки с окружающей действительностью, из него можно будет вытянуть признание проблемы, и, следовательно, они смогут что-то обсудить. А пока Большого Взрыва не произошло он, Уилсон, может продолжать спокойно гладить свои рубашки, скручивать футболки Хауса жгутом и завязывать в узлы, чтобы эта вечная измятость хотя бы выглядела упорядоченной.
Разделить чьи-то проблемы не в пример сложнее, чем разделить сэндвич, досуг или постель. И хотя Хаус должен признать, что Уилсона не обвинить в недостатке сопереживания, но весь ужас в том, что ты не можешь разделить с кем-то свои проблемы, пока делаешь вид, что все в порядке.
Однако ты, очевидно, можешь разделить с этим кем-то постель.
Поэтому ночью Хаус кусает губы и дергается бедрами вверх, несмотря на предупреждающее ворчание Уилсона, который требует быть осторожнее. Как ни противно это признавать, но боль действительно просочилась во все закоулки жизни, не обойдя своим палаческим вниманием даже их общую постель.
И боль тем странным, молчаливо-напряженным вечером тоже была странная, ни на что не похожая.
Разве что, очень отдаленно, на то раздражающе-завораживающее саднение, которое бывает, когда отдираешь едва подсохшую корочку от ранки. Когда испытываешь не удовольствие даже, а просто желание продолжать, несмотря на боль, несмотря на выступающую кровь, желание, нестерпимое как подкожный зуд.
Или на то, остро-безумное, чувство, с каким наркоман режет себе руки бритвой, чтобы вытащить из-под кожи тараканов, видимых только ему. И опять – никакого удовольствия от боли, только сама боль и дикая потребность в ней. Согласно всем четырем причинам милейшего доктора Филда, будь он проклят.
Поэтому Хаус раздраженно и разочарованно зашипел, когда Уилсон прижал его бедра, и, обхватив рукой за шею под влажными завитками волос, резко дернул любовника на себя, разводя ноги, так что боль взвилась огнем, в который плеснули медицинского спирта. Уилсон тут же отстранился и громко прошептал в чужие искривленные губы:
- Не смей. Прекрати. Не смей заставлять меня причинять тебе боль.
Уилсон как источник боли… Об этом определенно стоило задуматься.
Боль – отрицание, боль – наказание, боль – индульгенция… что там еще было?
В момент сексуального возбуждения перевозбуждение центра наслаждения в головном мозгу приводит к тому, что болевые раздражители перестают восприниматься как боль. Однако либо мозг Хауса был уникален и в этом вопросе, либо его боль отличалась совершенно особенными характеристиками, но только ничего подобного никогда не происходило. Боль оставалась отдельно, наслаждение отдельно – они не сливались, не пересекались, просто сосуществовали в одном теле одновременно и лишь изредка слегка конкурировали.
Хаус закрыл глаза, как редко делал во время их занятий любовью, впился сильными пальцами в плечи Уилсону, судорожно втянул воздух сквозь стиснутые зубы и прижался полуоткрытым ртом к шее любовника, замирая. Уилсон чувствовал его дрожь под собой и сжал плотнее пальцы, быстро двигая рукой от основания к влажной головке и назад, тихонько нашептывая что-то на ухо Хаусу, пользуясь тем, что сейчас даже гений вряд ли в состоянии воспринимать обращенную к нему речь.
Дрожь достигла предела и замерла, заставив каждую мышцу в теле под ним застыть в напряжении, и выплеснулась мокрым жаром по пальцам, и схлынула, оставив Хауса хрипло стонать в отголосках и кашлять при каждой попытке вдохнуть слишком густого и влажного воздуха через сведенное судорогой горло. Уилсон оторвался от него, поглаживая по лицу и шее, целуя, ожидая пока Хаус снова начнет дышать нормально, и только потом перехватил расслабленно лежащую на сбившейся простыне кисть и положил на свой освобожденный от презерватива член.
Он ожидал, что Хаус, так и продолжит ласкать его, зажмурившись, но вместо этого Хаус пару раз, словно на пробу двинул рукой, а потом открыл глаза, внимательно наблюдая за каждой реакцией Уилсона, сосредоточившись не на члене в своей руке, а на лице любовника. Уилсон облизнул губы, прикусил нижнюю, негромко застонал, подаваясь к чужим пальцам, а потом не выдержал этого взгляда и все-таки сомкнул веки, предпочитая ощущать горячий взгляд Хауса кожей. На припухших от поцелуях губах, на порозовевшей коже груди, по которой сбежали пару капелек пота, на темном влажном члене. Уилсон зажмурился еще крепче, раскидываясь на простынях, полностью открываясь, позволяя делать с собой все, что угодно.
*
Хаус не пытался уложить голову Уилсону на грудь, чтобы ощутить контакт влажной после душа кожи, совсем нет. Уилсон сам привычным движением, по-хозяйски пристроил его в своих объятиях и мгновенно уснул. Хаус, лежащий на боку, попытался развернуть как-нибудь таз, чтобы боль так не ввинчивалась в бедро, но стало только хуже. Немного похоже на струбцину, медленно, неторопливо закручивающуюся, затягивающуюся до негромкого отвратительного хруста костей. Или на сжимающиеся клещи, пытающиеся разломить сустав и оставить его раскрытым словно расколовшаяся дыня в полутьме комнаты. Или на трепан, неспешно вворачивающийся, тихо, неторопливо, пока внутренняя пластинка кости не сдастся под стальным неумолимым напором.
В комнате было душно, а у Хауса по спине бегали ледяные мурашки. Уилсон вздохнул, хмурясь во сне, и Хаус одарил его внимательным взглядом, раздумывая, что может сниться его другу.
Руки Уилсона были горячими и тяжелыми, и Хаусу даже казалось мгновениями, что это именно они, лежащие обжигающим грузом на его теле, мешают заснуть наравне с постоянной тупой ломящей болью, которая издевательски медленно переползла от мышц к суставу. Он была похожа на порождение средневековых орудий пыток или чьих-то не в меру любопытных пальцев, которые выкручивают, выламывают сустав, чтобы посмотреть, что там внутри. Была она вроде и не очень сильной - от нее, по крайней мере, хотелось глухо стонать и кусать губы, а не кричать в голос - но постоянной, не отпускающей ни на секунду, словно тиски, которые все время прогрессивно сжимают все сильнее и сильнее, пока не раздробят сустав окончательно, обнажая влажную, блестящую бледно-розовую поверхность. Лежать неподвижно и чувствовать, как скрученные судорогой мышцы с неторопливостью и солидностью хорошего палача выворачивает сустав наружу, было невыносимо, хотелось подняться с кровати, походить по квартире, отвлечь чем-то мозг, чтобы тот перестал обсасывать словно куриную ножку визуализированную боль. Однако встать или хотя бы пошевелиться Хаус не решился, чтобы не разбудить Уилсона. Поэтому он форсированно пытался заставить себя сосредоточиться на какой-то другой мысли.
Джинсы лежали неопрятным темным комком на полу в трех шагах от кровати, там, где он их бросил, когда целовал Уилсона этим вечером. Хаус представил себе, как можно было бы свеситься с края постели, уцепить джинсы кончиками пальцев и подтянуть по гладкому полу к себе поближе. Пальцы коснулись бы жесткого края ткани, почувствовали бы холод клепок, пробрались бы в карман, нетерпеливо, почти царапаясь о джинсу, и коснулись бы гладкого бока баночки, лежащей там, в левом кармане.
Хаус переместил немного ноющую ногу, потому что держать ее в одном положении стало уж совсем нестерпимо. Нога отозвалась резкой болью на попытку движения, а Уилсон прижал его к себе еще чуть крепче.
Баночка запуталась бы в мягкой внутренней ткани кармана, словно тот жадная пасть, из которой ты пытаешься вытащить законную жертву, и Хаус дернул бы, торопясь, раздраженно, пытаясь насильно выпутать добычу из слишком узкого кармана, и не в силах никак ухватиться за скользкие бока понадежнее.
Уилсон что-то тихо простонал сквозь зубы во сне и мотнул головой, хотя обычно спал невероятно спокойно и неподвижно - Хаусу ли не знать. В особо тихие моменты, просыпаясь среди ночи, Хаус даже нащупывал у Уилсона пульс, просто на всякий случай, настолько тихо тот лежал.
И вот, наконец, ему удалось бы вырвать баночку из кармана и вытащить на свет божий, ну или уж на какой придется. Таблетки отозвались бы сухим перестуком в своей пластиковой тюрьме - очень знакомым, почти как стук мисок по решеткам, которым в камере приветствуют завзятого рецидивиста. Упаковка легла бы в ладонь так же гармонично и по-родному, как рукоятка пистолета у самоубийцы-неудачника.
Фантомное ощущение рыжей баночки в руке было таким сильным, что Хаус стиснул пальцы в кулак, почти ожидая почувствовать на ладони жесткость пластика.
Уилсон опять дернулся и затих.
Хаус закрыл горящие, словно от наждака, веки.
~~~
1. фермент, содержащийся в слюне
Автор: Creatеress
Бета: Не в этот раз, увы
Рейтинг: NC-17
Размер: миди
Пейринг: Уилсон/Хаус
Жанр: Drama, Romance
Отказ: Ну, я бы написала, что все мое - но вы же все равно не поверите, правда? Так что, персонажи, события и места, чьи названия покажутся вам знакомыми, принадлежат тем, кому принадлежат
Цикл: Historia Morbi [6]
Фандом: House MD
Аннотация: Проводится расследование случая гибели пациентки Хауса.
Комментарии: Тайм-лайн: вскоре после третьего развода Уилсона.
Канон, соответственно, учитывается частично.
Все медицинские случаи взяты из практики - очень редко моей, в основном моих преподавателей, кураторов и профессоров.
Epicrisis(лат.) - эпикриз. Раздел истории болезни, где формулируются представления о состоянии больного, о диагнозе, причинах возникновения и развитии болезни, об обосновании и результатах лечения. Завершает историю болезни.
Комментарии принимаются с благодарностью, здесь же или на е-мэйл
Предупреждения: слэш, OOC
Статус: Не закончен
"Больная, 32 лет, поступила с жалобами на острые боли в животе. Возможность беременности категорически отрицает.(...)
Диагноз "скорой помощи": Острый гастроэнтероколит(?)
Диагноз приемного покоя: Беременность 40 нед.
Диагноз заключительный: Роды I срочные."
Из истории болезни.
Диагноз "скорой помощи": Острый гастроэнтероколит(?)
Диагноз приемного покоя: Беременность 40 нед.
Диагноз заключительный: Роды I срочные."
Из истории болезни.
Глава 2Машина Хауса подлетела к перекрестку и, завизжав тормозами, остановилась в паре сантиметров от того чтобы вылететь на пешеходный переход, спасенная новым рефлектором на шинах и невероятной удачей.
- Мы вполне можем ехать медленнее, - кратко заметил Уилсон, которого ремнями безопасности сильно дернуло за плечо.
- Ты вообще меня не понимаешь?
Хаус, жалующийся на недостаток понимания, вообще зрелище довольно комичное, но Уилсону как-то изменяло сегодня чувство юмора.
- Я понимаю, что Кадди будет разочарована, если мы разобьемся до лечебно-контрольной комиссии.
Хаус с размаху двинул кулаком по клаксону, чуть ли не насмерть перепугав пожилую леди, честно переходившую на зеленый свет дорогу.
- У тебя не о чем больше поговорить?
Уилсон сделал вид, что задумался.
- Нет. Нет, мне все как-то больше нравится сейчас говорить о комиссии.
Последнее слово силой инерции ему забило назад в горло - с такой скоростью Хаус рванул машину с места.
Уилсон устроился поудобнее. Он понимал, что от комиссии, как и от разговора, так легко не уедешь.
*
Доктор Хазе еще был в отпуске, поэтому вместо него на комиссию явился врач из комитета – длинный и тощий как макаронина и такой же бледный. Знаком он Уилсону был только шапочно, но даже невооруженным глазом было видно, что доктору Макаронине неловко в кресле председателя комиссии.
Уилсон и сам бы дорого отдал, чтобы иметь возможность не приходить на эту комиссию – смотреть на Камалу было откровенно страшно.
Вместо него на Камалу посмотрела Кадди со смесью тревоги, сочувствия и раздражения.
- Почему ты не зашла ко мне? – вполголоса спросила главный врач.
- Со вчерашнего дня я приняла решение перестать с тобой здороваться, - мгновенно ответила Магнер, - а в твоем кабинете это было бы уже невежливо.
Там была еще какая-то история не то о Кадди, которая не приехала, когда ей позвонили по поводу кровотечения у Уэлш, не то о Магнер, которая не позвонила Кадди по поводу того самого кровотечения, не то о чем-то другом. Варианты разнились в зависимости от того, у кого Уилсон спрашивал. Большинство сходилось на том, что Кадди просто расплачивается за потакание Хаусу, и, учитывая, что сейчас главврач спустила реплику Камалы на тормозах, Уилсон был готов в это поверить.
В тот самый момент, когда доктор Макаронина посмотрел на часы и потер очень редкую шевелюру шампиньонного цвета, очевидно, собираясь с силами, чтобы объявить комиссию открытой, дверь резко открылась, и зашел Хаус. Простучал тростью вдоль длинного стола и уселся между Кадди и Магнер.
Камала ничего не сказала, но глаза у нее сузились и все тело напряглось струной, а Уилсон содрогнулся, представив во что сейчас выльется эта комиссия.
- Почему ты? – быстро спросила Кадди, чье воображение, очевидно, сгенерировало сходные картины. – Что делает доктор Стюарт?
- Смотрит на часы, - отозвался Хаус, прислоняя трость к краю стола и стараясь усесться в кресле поудобнее – ногу сковало болью словно панцирем испанского сапожка, - ждет пока его освободят из кабинки туалета. Дверь заело.
Уилсон видел, что Кадди явно подмывает выяснить всю подноготную внезапной поломки, но она благоразумно отложила дознание до окончания комиссии.
- Доктора, - тихо заметил позабытый Макаронина, - давайте начнем.
Магнер сухо и коротко докладывала клинический случай, Макаронина шелестел страницами истории болезни, а потом перекинул ее доктору Леммон. Та пробежала глазами пару записей и отложила в сторону.
- Уважаемая комиссия, коллеги, мною был осмотрен труп пациентки, - отрапортовала патологоанатом, как только хирург закончила, - приготовлен макропрепарат печени и дано подробное описание. Печень в нескольких местах прошита матрацными швами, при тщательной ревизии обнаружен вероятный вкол от биопсийной иглы, затронувший сосуд среднего калибра. Биопсийный вкол расположен в типичном месте. Травмированные сосуды зияют, тромбоцитарных тромбов не обнаружено. Причина смерти: геморрагический шок от массивной кровопотери, - закончила она.
Удивления насчет таких выводов никто не высказал – примерно такого и ждали. Хаус бросил быстрый взгляд искоса на сидящую рядом Магнер, но, слава богу, промолчал.
- Что насчет вас, молодой человек? – вдруг спросила патологоанатом.
Ник, сидевший дальше всех, даже вздрогнул.
- Мэм?
- Как вы оцениваете действия ответственного хирурга, выполнявшей операцию? – пробормотал председатель, в чьи привычки входило обыкновение адресоваться в первую очередь стоящему перед ним стакану.
Ник быстро посмотрел на председателя, на Магнер, на Кадди, снова на председателя. Уилсон мог только ему от души посочувствовать.
- Как я могу оценивать это?
- То есть сказать вам нечего? – заметил председатель как будто с искренним сожалением. - Понятно. Доктор Магнер, почему вы не перелили больной тромбоцитарную взвесь, когда началось кровотечение?
- В гематологическом отделении больницы нет тромбоцитарной взвеси на данный момент, - отрапортовала Камала.
- Доктор Магнер, почему вы вообще пошли на биопсию у такой больной, не имея тромбоцитов под рукой?
- Согласно анализам у нее не было для этого показаний, - кратко сказала хирург.
Кадди и Уилсон переглянулись.
Доктор Макаронина только скривился, словно съел несвежую устрицу.
- У вас была тяжелая больная, и вы даже не подстраховались? Вы себя что, возомнили гениальным хирургом?
- Нет, я так о себе никогда не думаю, - отозвалась Камала.
Председатель еще раз пролистнул, подчеркнуто небрежно, историю болезни и опять бросил ее на стол.
- Ну что, коллеги, придем к выводу, что если бы не дефицит на гематологическом отделении и не самонадеянность хирурга, то пациентка осталась бы жива? – спросил он, постукивая самыми кончиками пальцев по столешнице, и бросил близорукий взгляд сначала на доктора Леммон, а потом на Уилсона.
Кадди еле слышно вздохнула. Ник на своем конце стола даже дышать как будто перестал. Магнер переплела пальцы с такой силой, что костяшки на ее смуглых руках стали совершенно белыми.
Уилсон понимал, что Кадди не меньше чем он испытывает желание согласиться с председателем и закрыть эту тему как можно скорее, но никому не хотелось заговаривать первым.
Внезапно тишину разорвал резкий и удивительно громкий удар, когда трость Хауса со всего маху упала об пол. Уилсон вздрогнул всем телом, несколько даже преувеличенно, не столько от неожиданности, сколько от желания сбросить с себя спеленавшие бинты напряжения.
- Пациентка осталась бы жива, - заявил Хаус, единственный никак не отреагировавший на звук, - если бы кто-то не попал иглой в сосуд среднего калибра.
Уилсону померещилось, что эта фраза воочию отозвалась в его ушах тревожной сиреной.
- Пациентка, - очень отчетливо проговорила Магнер, ни на кого не глядя, - осталась бы жива, если бы кто-то не подделал результат анализа.
Кадди прикрыла на секунду глаза, но тут же открыла их снова, потому что врачи заговорили одновременно и понять, кто что имеет в виду, стало невозможно.
- Доктор Магнер, - перебил всех председатель, и в голосе у него звучало тупое удивление, - вы желаете что-то сообщить комиссии?
- Да, - ответила та, вырывая руку из цепкой хватки что-то говорящего ей Ника, - я хочу подать служебную записку о случае нарушения врачебной этики, фальсификации данных и подлоге, повлекшем за собой смерть пациента.
С этими словами она швырнула через стол сложенный листок так, что тот оказался перед председателем. Тот взял его, развернул, пробежал глазами, потом прочел еще раз внимательнее и передал Кадди. Та едва взглянула и опустила письмо на стол. Пальцы у нее слегка подрагивали, когда она подтолкнула бумагу к Уилсону жестом, брезгливым, словно эта записка была чем-то заляпана.
- У вас есть комментарии?
Пока Кадди собиралась с мыслями, Уилсон поднял глаза от текста, который якобы читал и столкнулся взглядом с Камалой. Смотрела она исподлобья, голова у нее была опущена. Хаус наоборот сидел, вскинувшись, высоко вздернув подбородок.
Но поймать его взгляд Уилсону не удалось.
- Доктор Леммон, - проговорил Уилсон, вызывая огонь на себя, - вы можете ответить, какое значение для смерти пациентки имели данные обстоятельства?
- Я не готова дать заключение по этому вопросу, - тут же ответила патологоанатом.
Доктор Макаронина перевел свой рыбий взгляд на Уилсона с такой надеждой, будто рассчитывал, что тот сейчас разрулит всю ситуацию одним взмахом волшебным скальпелем.
Ну, или волшебной биопсийной иглой.
- Доктор Хазе возвращается из отпуска через неделю, - заметил Уилсон, вроде как ни к кому не обращаясь.
Что еще он мог сделать?
Председатель степенно кивнул.
- Комиссия переносит заседание до выяснения всех обстоятельств. До следующего заседания доктор Магнер снимается с поста ответственного дежурного доктора. Доктор Хаус отстраняется от лечебной работы. На настоящий момент заседание комиссии закрыто, благодарю вас, коллеги, все свободны.
Уилсон, наконец, вдохнул и ощутил, как кружится у него голова.
Камала, воспользовавшись галантностью доктора Макаронины и Уилсона, пропустивших ее дверях, вылетела из зала с такой скоростью, что повелительный возглас Кадди отскочил от ее спины, как от бронежилета. Хаус не мог рассчитывать на галантность, равно как и не мог выиграть забег на стометровку до лифта – и нет, спасибо, ему вовсе не требовалось напоминание об этом в виде взрыва боли в ноге. Однако оно все же появилось, и мучительные, холодом пробирающие по спине, отголоски прокатились по всему телу, когда он встал, сжимая одной рукой трость, а второй - спинку кресла.
Примерно в такой стратегически неудачной позиции его и перехватила Кадди, вцепившись наманикюренными ногтями в его запястье.
- Сейчас ты пойдешь ко мне в кабинет, - прошипела она, и Хаус в который раз подивился умению женщин шипеть слова, в которых и вовсе нет шипящих, - причем немедленно, понял меня?
- А амилаза1 портит жемчуг? – отозвался Хаус, с интересом разглядывая красивый браслет из ровных светлых жемчужин, в несколько рядов оплетающий ее запястье.
- Что? – автоматически переспросила Кадди.
- Я собираюсь по дороге, пока ты будешь тащить меня до кабинета, отгрызть себе руку и сбежать, могу случайно закапать слюной твой браслет. Не потому что он мне так нравится, и я собираюсь попросить такой же у Уилсона на Новый Год – я в любом случае предпочту украшенное стразами кольцо в нос, но…
- В моем кабинете, - отчеканила Кадди, отбрасывая его руку, словно ядовитую змею, - через пять минут и попробуй только не явиться.
Хаус склонил голову к одному плечу, явно что-то обдумывая.
- Как прикажешь. Мне нравится, когда женщина командует. Поэтому в нашем тандеме рулит Уилсон.
Кадди развернулась на каблуках и, чеканя шаг, прошествовала к выходу.
Как только двери за ней закрылись, Хаус снова опустился в кресло.
Мысли его скакали хаотично, разрозненные куски информации выхватывались, кружились, подстраивались друг к другу в призрачных подобиях решений и рассыпались осколками.
Хаус думает, что ситуация очень похожа не на ножницы даже, а на самый настоящий тупик, как если, продвигаясь по желудочно-кишечному тракту – а подчас он воспринимает свою жизнь в том числе в медицине именно так – он попал бы внезапно в аппендикс. Не просто тупик, а тупик, в котором постепенно созревает гнойный нарыв. Аппендицит, флегмонозный или даже гангренозный… Взгляд его упал на лежащую на столе записку от Магнер – видимо, забытая Кадди копия. Да, гангренозный. Определенно гангренозный.
Хаус думает, кого вызовут экстренно из отпуска, чтобы заменить Камалу в роли ответственного врача. Ему вспоминается смутно что-то о надбавках за выход первым врачом, и он вяло размышляет, сложнее или легче снять со ставки хирурга эти самые надбавки, при учете того, что сейчас конец декабря. Ну, то есть, если перефразировать, он прикидывает, стоит ли ему опасаться, что в бухгалтерии в отместку забудут перечислить ему зарплату? Это, не считая, конечно, того, что хирургические медсестры наверняка постараются плюнуть ему в кофе.
Хаус думает, какие именно пациенты сейчас находятся на попечении диагностического отделения и каков шанс, что Форман их угробит. Он изрядно подзапустил там дела, занятый последнее время исключительно этим проклятым гепатитом. Кажется, в приемном что-то болтали о мужике с поврежденным глазом, но, по мнению Хауса, это ничем страшным грозить не могло, разве только потерей зрения, а он, в общем, был близок к утверждению, что мир не стоит того, чтобы на него смотреть. Эту сентенцию он готов был повторить и пациенту, если это разрешено в положении чертового-отстраненного-от-работы врача, надеясь, что она сыграет свою утешительную роль.
Хаус думает, переспал ли Чейз с Кэмерон, думает, будет ли Кадди злиться все время до комиссии, думает, какое на Лизе сегодня белье, думает, что дадут в столовой на ланч, думает, что надо купить домой из продуктов. Он думает о тысяче вещей одновременно, просто чтобы не думать об одной, которая так настойчиво лезет в его гениальные мозги.
- Доктор Уилсон?
Дверь за его спиной внезапно приоткрылась, а возглас с губ Пейдж, заглянувшей в образовавшуюся щель, сорвался раньше, чем она поняла, что онколога в зале нет. Женщина уже почти успела пробормотать неловкое извинение и ретироваться в безопасное пространство коридора, как ее перехватила команда от Хауса.
- Стоять! Он у Кадди, предается распутной бюрократии. А мне надо, чтобы ты кое-что передала. Сумеешь запомнить несколько английских слов, односложных, разумеется?
- А если я отвечу «нет», вы позволите мне уйти? – с робкой надеждой уточнила Салливан.
- Я заставлю тебя их записать. Возможно кровью. Да, непременно кровью. Группа А, резус положительный – сбегай в гематологию и принеси. Заодно захвати мне кофе по дороге.
Пейдж обреченно вздохнула.
- Я запомню.
Кадди трагическое происшествие в больнице сдернуло с едва начавшегося отпуска на горнолыжном курорте, и Уилсон был уверен, что главврач спала не лучше их всех эти дни, но лицо у женщины было уже слегка обветренное. Прилипший к коже легкий загар шел Лизе до чрезвычайности, и не было причин не сообщить ей об этом.
Кадди слабо улыбнулась – комплимент не сделал ее настроение идеальным, но немного радости все же добавил, а сейчас любая не была лишней.
- Ты думаешь, это была хорошая идея? – вновь посерьезнев, спросила женщина. – Насчет Хазе, я имею в виду.
Уилсон сел в кресло и машинально потер шею над жестким воротничком сорочки.
- Не знаю, честно, не знаю.
Они обменялись понимающими взглядами.
Среди докторов немало тех, кто понимает, что исправить свою ошибку проштрафившийся врач может, только оставаясь врачом. Однако Хазе, годами из дня в день выслушивающий одни и те же истории – о пациенте, умершем от жировой эмболии, потому что пропустили перелом бедренной кости из-за рентгена не той ноги; о женщине, которую взяли на кесарево сечение слишком поздно и внебрюшинным доступом пересекли сосудистый пучок матки; о юноше с асцитом, которому врач сделал лапароцентез и обрек на смерть с постоянной потерей жидкости через незатягивающуюся дырку в животе – и, соответственно, одни и те же оправдания, легко мог за одну-единственную ошибку перечеркнуть врачу всю карьеру в медицине.
- Я сделаю все, что в моих силах, ты знаешь, но суд… - Кадди не договорила, ощущая полную беспомощность – она не знала, как сказать Уилсону, что для Хауса судебное разбирательство так скоро после истории с Триттером может обойтись слишком дорого.
Уилсон, однако, понял ее и так – он уже передумал это все не по одному разу в мрачном отчаянии этой ночью.
- Хазе никогда не пойдет на судебное разбирательство, он терпеть не может выносить сор из избы.
- Так ты… - заговорила, было, Кадди и замолкла, чувствуя, что вопреки желанию и инъекциям ботокса брови у нее поднялись в изумлении.
- Я предпочту увидеть Хауса без диплома, чем Хауса за решеткой, - немного раздраженно выпалил Уилсон. – Что поделать – я не рисковый и бесстрашный! Правда, - уже намного спокойнее заметил он, - кроме Хазе еще есть Камала… и миссис Уэлш.
- Я беседовала с миссис Уэлш – но не поняла, что та собирается делать, она… не в лучшем состоянии сейчас, а Камала… с Камалой надо поговорить.
Уилсон с сомнением покачал головой.
- Я бы не стал. Не сейчас, по крайней мере. Думаю, она с легкостью убьет теперь любого, кто заговорит с ней о Хаусе - и если среди присяжных будет хоть один хирург, то ее оправдают.
- Предлагаешь оставить ситуацию на откуп дипломатии Хауса? – спросила Кадди, но он ничего не успел ей ответить, потому что в дверь постучали.
- Доктор Кадди? – осторожно начала Салливан, не желавшая попадать под горячую руку. – Я хотела сообщить доктору Уилсону, что его ждет пациент с аденокарциномой, и хотела сказать вам, что мы пока откладываем плановую операцию по пересадке сердечного клапана мистера Квина, который только что поступил – подозрение на инфекцию. Кроме того, - замявшись, продолжила она, - доктор Хаус просил передать, что он неукоснительно выполнит ваши рекомендации.
- Что? – одновременно переспросили и Уилсон, и Кадди, равно удивленные такой политичностью Хауса.
Салливан выглядела почти смущенной.
- Он сказал, вы велели ему «попробовать не прийти» к вам в кабинет – он решил так и сделать. Говорит, у него получилось.
Кадди отпустила врача приемного покоя и снова повернулась к Уилсону.
- Кажется, Хаус по обыкновению решил переложить титанические усилия по его спасению на чужие плечи, не находишь?
*
- Не смей смотреть на меня с осуждением, не смей смотреть на меня с жалостью, а ты вообще никогда на меня не смотри, - бойко расставил все по местам Хаус, хлопая дверью диагностического отделения.
Форман, которому была адресована последняя фраза этой тирады, с трудом удержался от искушения закатить глаза.
- У меня в распоряжении нет ни осуждения, ни жалости, так что с удовольствием.
- Вот и славно, - кивнул Хаус. – Ну что, дети мои, какое-нибудь новое дело тут есть?
Чейз открыл, было, рот, но перехватил взгляд Кэмерон и молча отвернулся, сделав вид, что он тут вообще не причем.
- Может быть, мы обсудим отчет, который нужно составить для комиссии? – предположила девушка, злясь на собственный голос, прозвучавший как угодно, но только не уверенно.
- Тут нечего обсуждать. Комиссия – такая мелкая гадость, что он ней даже говорить не стоит, - возразил Хаус, поднимаясь на ноги и отворачиваясь от Утят, чтобы налить себе кофе.
Он поставил чашку на стол, но пить не стал. Три пары глаз смотрели на него так внимательно, словно его команда подозревала, что Хаус вот-вот должен превратиться в голубя, и ни в коем случае не хотела пропустить этот момент.
- Черт возьми, - слегка прикрикнул на них Хаус, - что там с этим проклятым пациентом, у которого поцарапан глаз?! Обсудим это, пока он не остался без глазного яблока или тем паче обоих? Да? Нет? Может быть?
- Тут нечего обсуждать, - почти попав в его тон, отозвался Чейз.
Услышав, как Хаус в ответ фыркнул, Форман испытал почти непреодолимое желание закрыть лицо руками.
- Отлично, тогда давай обсудим другое: у тебя на запястьях ожоги от веревки, мама Кэмерон оставила сегодня сообщение на рабочем автоответчике с поздравлениями – значит, Кэмерон не ездила домой и не была в праздники у себя. Ну что, Чейз, давай, поделись с классом. Тебе понравилось? А ей? Что она сказала? А с чего ты взял, что она сказала правду? Как это было? По-миссионерски? По-собачьи? По-детски? Или роскошный трах в мозг, когда она рассказывала про страну розовых пони и умерших мужей?
Вопросы Хауса летели со скоростью пулеметной очереди и наносили практически такой же урон. По крайней мере, Чейз точно выглядел, словно в него всадили пару-тройку пуль. Кэмерон вскочила и хлопнула дверью так, что по поверхности кофе, остывающего в чашке, прошла дрожь, словно от землетрясения.
- Эллисон! – воскликнул Чейз и бросился за ней, даже не удосужившись ответить Хаусу.
Каблучки Кэмерон простучали скоростной дробью, а у Хауса все равно был выработан специфический иммунитет на любые ответы.
Хаус снова взял в руки чашку и даже поднес к губам, но не сделал ни глотка. Форман откинулся на спинку кресла, складывая руки на груди.
- Отлично сработано, - похвалил он, даже не пытаясь придать тону какую-никакую политичность. – Вы – профессионал.
Звонок телефона прервал эти дифирамбы. Форман сказал в трубку пару ничего не значивших фраз, нажал отбой и встал.
- Может, поделишься? – уточнил Хаус. – Я тут все еще вроде как заведующий.
- Из приемного, - кратко доложил Форман. – Они подозревают, что больной носитель метилрезистентного стафилококка, но не могут это доказать. Кардиологи требуют немедленно поднять его на операцию по пересадке клапана, а бактериологический анализ посева из зева пока не готов.
Хаус встал, тяжело опершись на трость.
- Ну, пойдем, посмотрим на этого больного.
Форман не стал спорить, но беззвучно вспомнил фразочку из тех, которые строго-настрого запретил себе упоминать, когда надел белый халат.
*
- И снова здравствуйте, - без особого энтузиазма поприветствовала Хауса Салливан, бросая не слишком радостный взгляд на Формана.
Тот только пожал плечами, причем так, чтобы Хаус этого не увидел.
- Мистер Квин, 56 лет, поступил для пересадки сердечного клапана. Неясные результаты мазка из зева. Мы заставили его пересдать анализ и отправили на экспресс-тест, но результат будет только через час-два, а хирурги требуют немедленной подачи на стол – у них простаивает чистая операционная, а потом все расписано по часам. Если у него действительно МРС, он подлежит обязательному карантину в другой больнице…
- Знаю без тебя, - прервал Хаус, вытащил из ее несопротивляющихся рук историю болезни и швырнул на пол за стойку медсестры. – Меня раздражает, как ты шуршишь страницами. Там нет главного – результата анализа, что ж ты их перебираешь?
- Убить меня мало, - невнятно пробормотала женщина, пропуская их за ширму к больному.
Мистер Квин был грузным мужчиной с моржовыми усами и отдышкой на вдохе.
Форману в принципе не часто приходилось видеть, чтобы Хаус вел полный опрос пациента – обычно это работу он предпочитал спихнуть на кого-то другого. Поэтому он был даже немного удивлен, насколько дотошным и занудным педантом может быть гениальный диагност, когда хочет не гениально потянуть время.
Наконец, они добрались до последней строчки приемной формы, той самой про «физиологические отправления со слов в норме». Форман, было, вздохнул с облегчением, но тут Хаус закатил такой допрос с пристрастием, будто как минимум подозревал, что мистер Квин в желудке перевозит пару килограммов кокаина. Сраженный пациент сознался под давлением, что кал у него сегодня был «какой-то темный».
- Что значит «темный»? Темно-красный? Темно-синий? Черный? Черный, как вакса? Или просто обычный? Черный или коричневый? Вы слепой? Вы дальтоник? Вы идиот?
- Да я не рассматривал! – наконец, сумел вставить слово несчастный мистер Квин.
- А стоило бы, - припечатал Хаус, поворачиваясь к Салливан. – Реакция на скрытую кровь?
- Не делали.
Хаус удовлетворенно вздохнул.
- Форман?
- Больной должен быть задержан в приемном отделении для решения вопроса о возможности кишечного кровотечения, - бодро отрапортовал он научное определение пальца, засунутого в задницу. – Пойду, перчатки принесу.
- Не надо, - остановил его Хаус, - пусть этим занимаются специально обученные люди. Позвони наверх, вызови Магнер – она же у нас вроде как хирург.
Салливан и Форман обменялись взглядами полными чистого ужаса. Женщина подошла к стоящему на столике в углу больничному телефону и, встав так, чтобы заслонить его, незаметно зажала клавишу отбоя и набрала номер.
- Не берут, - сказала она через полминуты.
- Должны взять, - безапелляционно заявил диагност, забирая трубку из ее рук, - они мне нужны в кои-то веки раз.
Хаус позвонил сам, и на том конце, разумеется, тут же ответили.
- Хирургия? Приемное отделение. Попросите доктора Магнер срочно спуститься – экстренный вызов, кровотечение.
Если, спустившись, Магнер была просто недовольна, то, когда она узнала, зачем ее, собственно, позвали, даже в лице изменилась.
- Вы сдурели? У меня наверху полное отделение больных и интерны, а вы зовете меня, чтобы я сунула палец пациенту в задницу? Почему бы вам не сделать этого самому – вы спите с мужиком, должны быть большим специалистом в этом деле!
- Не могу отбирать лавры у непревзойденного профессионала, - покачал головой Хаус, галантно протягивая ей перчатки. – Это ведь твоя обязанность, так? Салливан, голос!
- Боже, не вмешивайте меня в это, - взмолилась женщина.
Магнер рванула у него перчатки так, что те чуть не лопнули пополам, натянула их на руки, вызывающе щелкнув раструбами по запястьям, и сунулась под простыню пациента.
- А собственно…? – подал голос мистер Квин.
- Да заткнитесь, - рявкнула на него Магнер. – Вы тут вообще не причем.
Хирург вытащила руку и продемонстрировала поднятый средний палец Хаусу.
- Никакого кровотечения. Вы довольны? Или мне эту перчатку вам в контейнер с завтраком уложить?
- Вполне, - согласился тот, краем глаза заметив, что в приемное спустился Уилсон.
Магнер еще пару мгновений сверлила диагноста взглядом, а потом сорвала перчатки, попутно выворачивая их, и швырнула резиновый ком на пол, почти случайно попав в хаусовские кроссовки.
- Принесли анализ, - тихо сказал Форман, надеясь вернуть внимание к пациенту. – Положительный результат на метилрезистентный штамм.
- Ну, накрылась ваша операция. Можете разбирать операционную, - заключил Хаус развернувшейся уже чтобы уйти, Камале, которая, конечно, немедленно взвилась, словно ее ударили.
- Да вы кто вообще такой, чтобы это решать?!
Хаус пожал плечами.
- Козел. Мудак. Инфекционист. Заведующий диагностическим отделением.
- Это ненадолго, я надеюсь, - неожиданно спокойно ответила хирург. – Если вы выкрутитесь на этот раз, я поднапрягусь и подам на вас в суд сама. С превеликим удовольствием.
С этими словами она промчалась мимо Уилсона, почти задев его плечом.
- День удался, - с широкой неискренней улыбкой заключил Хаус, проходя в том же направлении, но с гораздо меньшей скоростью, и крепко хлопнул неподвижного, безмолвного Уилсона по плечу.
- А он, правда, педик? – уточнил мистер Квин в наступившей тишине.
- Это еще лучшее, что в нем есть, - уверила его Салливан, берясь за ручки каталки.
*
Хаус подождал, пока закроется дверь лифта, и, крепко зажмурившись, изо всех сил вцепился пальцами в покалеченное бедро, оставляя синяки даже сквозь джинсы.
*
Когда-то давно, когда доктор Уилсон сначала еще не столько дружил, сколько приятельствовал с Хаусом, а потом с парой Грег-Стейси, в числе прочих увлечений и привычек азартного Хауса было приличествующее скорее развеселым студиозусам банальное «кто быстрее поднимется по лестнице». Смысла в нем не было никакого или было очень мало, но, взбегая на шестой-восьмой-десятый этаж, можно было подзуживать друг друга, обмениваться глупыми шуточками и смеяться вместе, несмотря на сбивающееся дыхание. Уилсон не был так уж молод, когда они с Хаусом впервые встретились. По меньшей мере, он - занимающий довольно важный пост, погрязший в серьезной, ответственной работе, уже разведенный – определенно не чувствовал себя молодым. Хаус, со свойственной ему бесцеремонностью ворвавшийся в его жизнь, встряхнул ее всю, перекрутил наизнанку течение времени и правила, что после юности близких друзей уже не находят. И именно Хаус будоражил его, теребил самые глубокие мозговые центры, заставлял все время соображать и оценивать окружающий большой мир, словно Уилсон только-только вступил в него и все вокруг непривычно. Потому что, черт возьми, к жизни рядом с Хаусом невозможно было привыкнуть. И можно было, забывая о «взрослом мире», сражаться за сэндвичи, выяснять отношения, оставляя не «должностные записки» начальству, а прыгающих резиновых пауков в ящиках столов. Можно было чувствовать себя друзьями-приятелями, чуть ли не смывшимися с лекций студентами, бегая наперегонки по лестницам.
Последнее теперь тоже кануло в бездну тромбированных ветвей бедренной артерии, кануло, чтобы никогда не вернуться, и уже много лет Уилсон, честно говоря, в больнице чаще пользовался лифтом. Хотя бы потому, что, когда у них обоих на отделениях было полно работы, находящаяся на нейтральной территории кабинка лифта легко могла стать единственным местом для дружеской перебранки за целый день. Остаться же без своей дозы Хауса Уилсон не мог – это был стимулятор покруче крэка.
Однако сегодня его не спас бы никакой крэк. Если бы это не было настолько тривиально, Уилсон мог сказать, что чувствует себя буквально выпотрошенным. Кроме того, ему было о чем подумать, и он боялся встретиться около лифта с Хаусом, так что предпочел подняться по лестнице и очень неторопливо дойти до диагностического отделения.
Таким образом, он вошел в самый разгар бури, а именно тогда, когда Форман, еще держащий руку на трубке телефона, озвучил для всех свой разговор с главврачом.
- Доктор Кадди напомнила, что вы отстранены от работы, Хаус. Она сообщила, что вы не должны брать на себя пациентов, вырабатывать тактики лечения и обследования, заниматься постановкой диагноза и участвовать в поликлиническом приеме. Ваша нагрузка распределена между нами тремя.
Хаус поочередно смерил взглядом сначала команду, а потом, непонятно за что, и Уилсона.
- Руководство передано тебе? – поинтересовался он у Формана.
Против ожиданий тот кивнул совершенно невозмутимо.
- Временно, конечно, - уточнил он.
- Конечно, - подтвердил Хаус.
Форман сел на свое место, снова открывая папку с историей болезни. Чейз преувеличенно сосредоточенно погрузился в разглядывание приемной карточки. Кэмерон, щеки которой были залиты неярким красивым румянцем, покачала головой и склонилась к анализам.
Тишина постепенно сгущалась, и Уилсон твердо решил, что будет последним, кто пожелает ее разорвать, несмотря на ощущение, будто он стоит рядом с аккумулятором постепенно накапливающим напряжение. Молчание гудело словно высоковольтные провода, а Уилсон рассматривал стоящего Хауса с обострившимся вниманием. Ему бросились в глаза и необыкновенная бледность друга, и побелевшие костяшки руки, стиснувшей йо-йо, словно в надежде раздавить. Он заметил неосознанное движение пальцев другой руки и синяк на закушенной до крови губе. Морщинки в углах глаз и носогубные складки, скрадываемые на худом лице полуседой щетиной.
- И какое же ты мне дашь задание? – с нехорошей улыбкой полюбопытствовал Хаус, глядя на склоненную макушку Формана.
Тот поднял голову и посмотрел на Хауса с удивлением даже слишком искренним.
- Ничего. Вы можете идти домой. Делать вам в больнице все равно ничего нельзя.
Хаус только фыркнул в ответ на это, даже не пытаясь скрыть презрительную ухмылку, кривящую губы, и вышел мимо Уилсона, ни единым взглядом не выдав, что вообще заметил его присутствие.
Как только дверь захлопнулась с клацаньем словно крышка гроба, Чейз поднял голову.
- Доктор Уилсон, понимаете…
- Я понимаю, - тут же перебил тот, опасаясь, что Чейз сейчас скажет что-нибудь такое, отчего им станет очень и очень неловко. – Я все понимаю.
Он, конечно, понимает далеко не все.
Зато он заметил, что Хаус не позвал его с собой, когда уходил. И то стереотипное движение пальцев Хауса, как будто открывает крышку пузырька с викодином.
*
В принципе вечера бывают разные. Периодически Хаус и Уилсон в идиллии. Обмениваются шуточками и колкостями, устраиваются рядом, делая вид, что не обнимаются, а только руки удобнее положить на спинку дивана, воруют чипсы из порций друг друга – просто потому что у соседа трава зеленее, разумеется - и смотрят любимые фильмы, либо какие-то новинки, и тогда Хаус комментирует их, а Уилсон бесится, потому что ему не слышно текст, но не выдерживает и фыркает от смеха, закашливаясь пивом.
Иногда они в состоянии холодной войны из-за манипуляций Уилсона или, чаще, выходки Хауса. Тогда Уилсон, бледный и с характерно сжатыми губами – как бы он ни старался выглядеть в модусе «все нормально», ему никогда не удается прогнать с лица подобное выражение – упрямо сидит на кухне рядом с сочувственно жующим Стивом и читает газету так внимательно, словно там пропечатаны утерянные мудрости Соломона. Тогда Хаус преувеличенно громко грохочет тарелками и чашками, неожиданно преисполненный рвения к домашним делам, пока Уилсон, досадливо свернув газету, не уходит в гостиную, и мытье посуды неожиданно теряет актуальность, и Хаус как можно независимее потихоньку тоже переползает за ним.
Или Хаус усаживается за пианино и неторопливо перебирает аккорды, то умиротворяющие словно облизывающие берег волны, то нервные и дерганные, словно рывки за нитки куклы-марионетки. И Уилсон подходит, встает за спиной, но не касается, зная, что музыканты не любят, когда им мешают, ждет, глядя на рано поседевший затылок, на перебегающие по черно-белым зубам пианино узловатые длинные пальцы, пока музыка не стихнет, и только потом кладет руки на жесткие плечи, гладит шею, ерошит волосы, скользит ладонями к груди. Хаус откидывается назад, расслабляясь под прикосновениями родных рук, закрывает глаза и буквально нежится, наслаждаясь этой близостью, которая стирает все разногласия. Ну, может не стирает, но точно заставляет поблекнуть хотя бы до поры до времени.
Или Уилсон подсаживается к раздраженному Хаусу, отшучивается в ответ на насмешки, мягко подкалывает сам или приносит стакан молока с ярлыком «Выпей меня» с одной стороны и изображением молокоеда из космоса с другой. Хаус улыбается против воли, и, как часто бывает, ожесточение растворяется в улыбке, не потому что это смешно и не потому что Уилсон, как все знают, единственный, кто заставляет Хауса улыбаться. Просто потому, что иметь рядом кого-то, кто рад стараться, чтобы ты улыбнулся, это уже почти счастье.
Но бывают и такие вечера, когда в этом страшном модусе «все нормально» застревает Хаус, и тогда тишина в квартире сгущается, уплотняется, сворачивается плотным гуттаперчевым комком где-то посредине комнаты. Решение любой проблемы, как известно, начинается с ее признания, и ситуацию невозможно исправить, пока она прикрыта дырявым одеялом «все в порядке». Поэтому Хаус листает каналы, не задерживаясь на каждом дольше пары секунд, листает книги, не вчитываясь в текст, листает ноты, не видя знаков, листает собственные воспоминания, глядя невидящими глазами в стену. Уилсон молчит, потому что знает, что долго это не продлится, и Хаус взорвется, и тогда, на пике слов, эмоций, перебранки с окружающей действительностью, из него можно будет вытянуть признание проблемы, и, следовательно, они смогут что-то обсудить. А пока Большого Взрыва не произошло он, Уилсон, может продолжать спокойно гладить свои рубашки, скручивать футболки Хауса жгутом и завязывать в узлы, чтобы эта вечная измятость хотя бы выглядела упорядоченной.
Разделить чьи-то проблемы не в пример сложнее, чем разделить сэндвич, досуг или постель. И хотя Хаус должен признать, что Уилсона не обвинить в недостатке сопереживания, но весь ужас в том, что ты не можешь разделить с кем-то свои проблемы, пока делаешь вид, что все в порядке.
Однако ты, очевидно, можешь разделить с этим кем-то постель.
Поэтому ночью Хаус кусает губы и дергается бедрами вверх, несмотря на предупреждающее ворчание Уилсона, который требует быть осторожнее. Как ни противно это признавать, но боль действительно просочилась во все закоулки жизни, не обойдя своим палаческим вниманием даже их общую постель.
И боль тем странным, молчаливо-напряженным вечером тоже была странная, ни на что не похожая.
Разве что, очень отдаленно, на то раздражающе-завораживающее саднение, которое бывает, когда отдираешь едва подсохшую корочку от ранки. Когда испытываешь не удовольствие даже, а просто желание продолжать, несмотря на боль, несмотря на выступающую кровь, желание, нестерпимое как подкожный зуд.
Или на то, остро-безумное, чувство, с каким наркоман режет себе руки бритвой, чтобы вытащить из-под кожи тараканов, видимых только ему. И опять – никакого удовольствия от боли, только сама боль и дикая потребность в ней. Согласно всем четырем причинам милейшего доктора Филда, будь он проклят.
Поэтому Хаус раздраженно и разочарованно зашипел, когда Уилсон прижал его бедра, и, обхватив рукой за шею под влажными завитками волос, резко дернул любовника на себя, разводя ноги, так что боль взвилась огнем, в который плеснули медицинского спирта. Уилсон тут же отстранился и громко прошептал в чужие искривленные губы:
- Не смей. Прекрати. Не смей заставлять меня причинять тебе боль.
Уилсон как источник боли… Об этом определенно стоило задуматься.
Боль – отрицание, боль – наказание, боль – индульгенция… что там еще было?
В момент сексуального возбуждения перевозбуждение центра наслаждения в головном мозгу приводит к тому, что болевые раздражители перестают восприниматься как боль. Однако либо мозг Хауса был уникален и в этом вопросе, либо его боль отличалась совершенно особенными характеристиками, но только ничего подобного никогда не происходило. Боль оставалась отдельно, наслаждение отдельно – они не сливались, не пересекались, просто сосуществовали в одном теле одновременно и лишь изредка слегка конкурировали.
Хаус закрыл глаза, как редко делал во время их занятий любовью, впился сильными пальцами в плечи Уилсону, судорожно втянул воздух сквозь стиснутые зубы и прижался полуоткрытым ртом к шее любовника, замирая. Уилсон чувствовал его дрожь под собой и сжал плотнее пальцы, быстро двигая рукой от основания к влажной головке и назад, тихонько нашептывая что-то на ухо Хаусу, пользуясь тем, что сейчас даже гений вряд ли в состоянии воспринимать обращенную к нему речь.
Дрожь достигла предела и замерла, заставив каждую мышцу в теле под ним застыть в напряжении, и выплеснулась мокрым жаром по пальцам, и схлынула, оставив Хауса хрипло стонать в отголосках и кашлять при каждой попытке вдохнуть слишком густого и влажного воздуха через сведенное судорогой горло. Уилсон оторвался от него, поглаживая по лицу и шее, целуя, ожидая пока Хаус снова начнет дышать нормально, и только потом перехватил расслабленно лежащую на сбившейся простыне кисть и положил на свой освобожденный от презерватива член.
Он ожидал, что Хаус, так и продолжит ласкать его, зажмурившись, но вместо этого Хаус пару раз, словно на пробу двинул рукой, а потом открыл глаза, внимательно наблюдая за каждой реакцией Уилсона, сосредоточившись не на члене в своей руке, а на лице любовника. Уилсон облизнул губы, прикусил нижнюю, негромко застонал, подаваясь к чужим пальцам, а потом не выдержал этого взгляда и все-таки сомкнул веки, предпочитая ощущать горячий взгляд Хауса кожей. На припухших от поцелуях губах, на порозовевшей коже груди, по которой сбежали пару капелек пота, на темном влажном члене. Уилсон зажмурился еще крепче, раскидываясь на простынях, полностью открываясь, позволяя делать с собой все, что угодно.
*
Хаус не пытался уложить голову Уилсону на грудь, чтобы ощутить контакт влажной после душа кожи, совсем нет. Уилсон сам привычным движением, по-хозяйски пристроил его в своих объятиях и мгновенно уснул. Хаус, лежащий на боку, попытался развернуть как-нибудь таз, чтобы боль так не ввинчивалась в бедро, но стало только хуже. Немного похоже на струбцину, медленно, неторопливо закручивающуюся, затягивающуюся до негромкого отвратительного хруста костей. Или на сжимающиеся клещи, пытающиеся разломить сустав и оставить его раскрытым словно расколовшаяся дыня в полутьме комнаты. Или на трепан, неспешно вворачивающийся, тихо, неторопливо, пока внутренняя пластинка кости не сдастся под стальным неумолимым напором.
В комнате было душно, а у Хауса по спине бегали ледяные мурашки. Уилсон вздохнул, хмурясь во сне, и Хаус одарил его внимательным взглядом, раздумывая, что может сниться его другу.
Руки Уилсона были горячими и тяжелыми, и Хаусу даже казалось мгновениями, что это именно они, лежащие обжигающим грузом на его теле, мешают заснуть наравне с постоянной тупой ломящей болью, которая издевательски медленно переползла от мышц к суставу. Он была похожа на порождение средневековых орудий пыток или чьих-то не в меру любопытных пальцев, которые выкручивают, выламывают сустав, чтобы посмотреть, что там внутри. Была она вроде и не очень сильной - от нее, по крайней мере, хотелось глухо стонать и кусать губы, а не кричать в голос - но постоянной, не отпускающей ни на секунду, словно тиски, которые все время прогрессивно сжимают все сильнее и сильнее, пока не раздробят сустав окончательно, обнажая влажную, блестящую бледно-розовую поверхность. Лежать неподвижно и чувствовать, как скрученные судорогой мышцы с неторопливостью и солидностью хорошего палача выворачивает сустав наружу, было невыносимо, хотелось подняться с кровати, походить по квартире, отвлечь чем-то мозг, чтобы тот перестал обсасывать словно куриную ножку визуализированную боль. Однако встать или хотя бы пошевелиться Хаус не решился, чтобы не разбудить Уилсона. Поэтому он форсированно пытался заставить себя сосредоточиться на какой-то другой мысли.
Джинсы лежали неопрятным темным комком на полу в трех шагах от кровати, там, где он их бросил, когда целовал Уилсона этим вечером. Хаус представил себе, как можно было бы свеситься с края постели, уцепить джинсы кончиками пальцев и подтянуть по гладкому полу к себе поближе. Пальцы коснулись бы жесткого края ткани, почувствовали бы холод клепок, пробрались бы в карман, нетерпеливо, почти царапаясь о джинсу, и коснулись бы гладкого бока баночки, лежащей там, в левом кармане.
Хаус переместил немного ноющую ногу, потому что держать ее в одном положении стало уж совсем нестерпимо. Нога отозвалась резкой болью на попытку движения, а Уилсон прижал его к себе еще чуть крепче.
Баночка запуталась бы в мягкой внутренней ткани кармана, словно тот жадная пасть, из которой ты пытаешься вытащить законную жертву, и Хаус дернул бы, торопясь, раздраженно, пытаясь насильно выпутать добычу из слишком узкого кармана, и не в силах никак ухватиться за скользкие бока понадежнее.
Уилсон что-то тихо простонал сквозь зубы во сне и мотнул головой, хотя обычно спал невероятно спокойно и неподвижно - Хаусу ли не знать. В особо тихие моменты, просыпаясь среди ночи, Хаус даже нащупывал у Уилсона пульс, просто на всякий случай, настолько тихо тот лежал.
И вот, наконец, ему удалось бы вырвать баночку из кармана и вытащить на свет божий, ну или уж на какой придется. Таблетки отозвались бы сухим перестуком в своей пластиковой тюрьме - очень знакомым, почти как стук мисок по решеткам, которым в камере приветствуют завзятого рецидивиста. Упаковка легла бы в ладонь так же гармонично и по-родному, как рукоятка пистолета у самоубийцы-неудачника.
Фантомное ощущение рыжей баночки в руке было таким сильным, что Хаус стиснул пальцы в кулак, почти ожидая почувствовать на ладони жесткость пластика.
Уилсон опять дернулся и затих.
Хаус закрыл горящие, словно от наждака, веки.
~~~
1. фермент, содержащийся в слюне
@темы: Доктор Хаус, Доктор Уилсон, Фанфик, R, Слэш
-
-
14.08.2012 в 23:43Вот только Вы делаете обидные, детские ошибки. Под конец их стало очень много, а вот в начале я удивлялась, что кто-то знает тонкости русской грамматики.
Но я очень люблю эти фанфики и жду продолжения. Спасибо!
-
-
14.08.2012 в 23:52Ну и you are always welcome со всеми замеченными ошибками в комментарии)))
Спасибо вам за интерес к тексту.
-
-
15.08.2012 в 15:46Я понимаю, сложно писать такую длинную трудную работу. Я Вами восхищаюсь., но постараться все же стоит, я думаю.
Не за что
-
-
15.08.2012 в 17:13И, конечно, мне стоит постараться - это была долгая работа слить ее сейчас будет обидно.
-
-
15.08.2012 в 19:23Но все равно спасибо Вам за это чудо)
-
-
15.08.2012 в 19:38