О чем невозможно говорить, о том следует молчать
Anamnesis morbi
Автор: Creatress
Бета: Elinberg aka Remi.Influence
Рейтинг: R
Размер: миди
Пейринг: Уилсон/ Хаус
Жанр: Drama, Romance
Отказ: Ну, я бы написала, что все мое - но вы же все равно не поверите, правда? Так что, персонажи, события и места, чьи названия покажутся вам знакомыми, принадлежат тем, кому принадлежат
Цикл: Historia Morbi [3]
Фандом: House MD
Аннотация: Доктор Хаус, как и обещал, отправляется на лечение, и это означает, что перед рядом врачей встанет сложная проблема лечения трудного пациента с болями неясной этиологии.
Комментарии: Тайм-лайн: вскоре после третьего развода Уилсона.
Канон, соответственно, учитывается частично.
Все медицинские случаи взяты из практики - очень редко моей, в основном моих преподавателей, кураторов и профессоров.
Учитывая, что мне, как оказалось, куда ближе писать про врачей, чем про пациентов, боюсь, у Хауса тут весьма пассивная роль. И не в том смысле, в котором мне обычно нравится...
Врачи, фигурирующие в этой части, имеют реальные прототипы. Доктор Эшвеге списан с натуры. Остальные тоже, просто, как правило, не с одного, а с нескольких человек.
Anamnesis morbi (лат.) - в точном переводе "Воспоминание о болезни", в истории болезни соответствует разделу "анамнез заболевания", совокупность всех сведений о течении заболевания от момента его начала/обнаружения и до сегодняшнего момента
Комментарии принимаются с благодарностью, здесь же или на е-мэйл
Предупреждения: слэш, OOC
Статус: Не закончен
"Заключение врача УЗИ получили – прочитать не смогли."
Из поликлинической карточки.
Глава 1
Глава 1
Медсестра в регистратуре приемного покоя улыбнулась двум вошедшим мужчинам. Один сильно хромал, и трость с нарисованными языками пламени на ней на каждый шаг крепко впечатывалась в покрытый ламинатом пол. Второй мужчина, который улыбнулся ей в ответ, выглядел гораздо менее хмурым, но чрезмерно утомленным.
— Я звонил по поводу госпитализации, — сказал все с той же уставшей улыбкой второй, когда они подошли ближе.
— Конечно, — просияла медсестра еще ярче. Такова политика реабилитационного центра Сент-Джордж – попадающие сюда и так страдают от болей, нервных расстройств и медикаментозной зависимости, так что они заслужили, чтобы им улыбались. Правда, не похоже, чтобы это заметно подняло настроение мужчине с тростью. – Фамилию, пожалуйста.
— Хаус. Грегори Хаус.
— Спасибо, — отозвалась медсестра, застучав по клавиатуре. – Доктор будет через несколько минут, — сообщила она, распечатывая карточку, — пока что заполните информированное согласие.
Мужчина быстро застрочил ручкой по нужным строчкам. Медсестра пару секунд смотрела на него, пытаясь понять, что ее смущает, а потом заметила, что пишет он левой рукой. Тот, второй с тростью, заглянул спутнику через плечо.
— Эсквидж1? – переспросил он, прочитав имя лечащего доктора. – Черт, Уилсон, ты мне что, не мог даже найти врача с нормальной фамилией?!
— Эшвеге, — поправил Уилсон и, поймав возмущенный взгляд Хауса, осторожно пояснил. — Это немецкая фамилия. Я знаю немецкий.
— Народ иудейский, помнится, уже попал однажды за заигрывания с Германией?.. – любезно напомнили ему в ответ.
— Да-да, Хаус, давай немного посмеемся над Освенцимом. Простите, — последнее предложение Уилсона адресовалось, конечно, медсестре.
— Мистер Хаус? – быстро спросил подошедший врач, безошибочно обращаясь к человеку с тростью. – Я – доктор Ричард Эшвеге, ваш лечащий врач. Прошу прощения, — тут же сказал он, доставая мобильный телефон. – Ричард Эшвеге, алло…
Хаус посмотрел с очень выразительным видом на Уилсона, но тот ему ничем помочь не мог – сам смотрел на появившегося врача.
Эшвеге было около тридцати пяти лет. На светлых волосах сделано мелирование, на руке, держащей у уха телефон, ярко проблескивали два браслета.
— Нет-нет, дозу повышать не будем… Я понимаю, что его трясет – его и должно трясти в абстиненции на дибазоне!.. Поднимайтесь на третий этаж, кабинет заведующего, — это он уже сказал Уилсону и Хаусу, показывая жестом номер «три» и взмахнув рукой в сторону лифта. Телефонную трубку он привычно удерживал плечом. У него было не менее пяти серебряных колец, но Уилсону запомнилось только одно, в виде паука, на обручальном пальце.
— Заполните приемный лист, сестра Варгес, пожалуйста, — это медсестре. – Ну, капните успокоительного, если совсем плохо… — а это уже снова в трубку.
Эшвеге направился в сторону лестницы, а медсестра достала карточку.
— Это один из лучший врачей центра, — заметила она, — и он возглавляет отделение.
Уилсон был рад ее присутствию – как бы то ни было, оно действовало на Хауса сдерживающе. По виду Грега он прямо-таки видел, что еще немного, и тот взорвется ядовитыми шутками и оскорбительными намеками.
На счастье Уилсона до кабинета их проводили, не дав остаться наедине. Эшвеге уже сидел за столом, все еще или уже опять разговаривая по мобильному телефону, и жестом показал им садиться.
— Что?.. Откуда звонили? Из общественной организации «Пир для Бакланов»? Это уже даже любопытно... Что?.. А, «Мир для Балканов», да, теперь слышу нормально… Карточку дайте, пожалуйста… Нет, это я не вам. Вы, если позвонят снова, соедините их с нашим отделом по социальной работе, пусть узнают… Какая доза?!.. Нет, это я опять-таки не вам. Пусть узнают, когда можно провести встречу.
Он закрыл, наконец, телефон и посмотрел на сидящих.
— Доброе утро, господа. Прошу прощения, что пришлось отвлечься на телефонный разговор.
Как позже выяснил Хаус, телефонные разговоры составляли добрую половину всего времени в жизни доктора Эшвеге.
— Для начала – у вас есть какие-нибудь вопросы, которые мы должны обсудить незамедлительно?
- Да, — тут же откликнулся Хаус. – Ты – гей?
— Хаус! – возмутился Уилсон, едва справившись с искушением повторить его вопрос.
— Все в порядке, — ответил Эшвеге. – И ответ: «нет». Я не гей, я женат и у меня две дочери, — он кивнул слегка на фотографию в рамке, где была изображена улыбающаяся женщина с двумя девочками. – Теперь давайте немного поговорим о медицине.
Уилсон быстро стиснул руку Хауса, пока тот не успел ответить что-нибудь.
— Я доктор Джеймс Уилсон. Собственно я созванивался с вами несколько раз на прошлой неделе.
— Да, я помню, по поводу вашего пациента и друга. Хронические боли неясной этиологии после частичной ампутации мышц бедра из-за тромбоза ветвей бедренной артерии. Многолетняя наркотическая зависимость от гидрокодона – викодина. В анамнезе почечная недостаточность и эпизоды острой и хронической передозировки. Все верно, мистер Хаус?
— Доктор Хаус, — мрачно поправил тот.
— Нет. Пока вы лежите здесь – нет. Вы пробовали сокращать дозу, как я рекомендовал по телефону?
— Да, — ответил за Хауса Уилсон. – Нам удалось немного ее уменьшить до приезда сюда.
— Сколько сейчас?
Уилсон назвал суточную дозу. Эшвеге слегка приподнял брови, но ничего не сказал.
— Вы проходили до этого реабилитацию?
— Официально – проходил, — мрачно сообщил Хаус.
— А на самом деле?
— Официально – проходил, — повторил тот без выражения, глядя в пол. Рука Уилсона по-прежнему лежала на его кисти. Не сжимала больше до боли, а слегка, почти незаметно поглаживала тыльную сторону запястья.
Эшвеге тоже это заметил. Возможно, на последнем ряду кинотеатра или заднем сидении такси этот жест выглядел бы более интимным, но факт оставался фактом – они держались за руки. Доктор Эшвеге снова посмотрел на лежащую перед ним карточку, постукивая по ней длинными ухоженными ногтями. Как и многие другие наркологи, он делил пациентов на «реабилитантов» и «детоксикантов». Первая группа действительно пытается соскочить. Вторая хочет сбить дозу.
Так называемые «медицинские наркоманы», конечно, стоят несколько обособленно, и, тем не менее, деление на группы тут срабатывало. Он медленно перелистал странницы, надеясь выкроить еще пару минут на размышления.
— Слушай, может, ты уже закончишь медитировать над бумажками и произнесешь хоть что-то, ради чего стоило гнать сюда машину добрых четыре часа? – спросил Хаус.
Эшвеге поднял голову. У него были светло-голубые близко посаженные глаза.
— Здесь есть какое-нибудь заключение невролога, моложе семилетней давности? Отчеты тренера реабилитационной медицины? Психотерапевта? Вы вообще как-то лечились после операции? Кроме гидрокодона, я имею в виду.
Уже из бумаг ответ был вполне очевиден даже до того, как Хаус сказал:
— Я боюсь врачей. У меня страх перед белым халатом. Докторофобия.
На самом деле, Эшвеге, пожалуй, был готов считать это добрым знаком. Пациент-медициноненавистник все же был более перспективен для достижения ремиссии, нежели пациент, у которого за плечами множество срывов терапий. На фоне всего остального: болей неясной этиологии, многократно увеличенной дозы гидрокодона, порочной модели приема лекарств, а также явно низкого уровня доверия со стороны пациента, Эшвеге действительно рад был и этому плюсу. Кроме того, характер пациента тоже нес в себе и плюсы, и минусы.
— Что ж, я предлагаю вам программу реабилитации на нашем отделении. Мои коллеги разберутся с причиной ваших болей, а я помогу вам пройти абстиненцию и подберу новую схему приема препаратов.
— Сколько?
— Пока сложно оценить… Как можно меньше, но монотерапия редко бывает удачна… Все зависит от того, насколько радикально удастся купировать…
— Не сколько препаратов, доктор Зло, сколько времени? – перебил его Хаус.
Эшвеге снова посмотрел на карточку, раздумывая. На правом запястье у него болтались на широком ремешке часы, отстававшие, насколько видел Уилсон, на семь с половиной часов.
— Если все пойдет очень хорошо… восемь недель минимум.
Восемь недель. Два месяца. Пятьдесят шесть дней. Ни одна из этих модификаций не принесла Хаусу облегчения.
Уилсон снова сжал его руку.
— Мы согласны, — ответил он за двоих.
Хаус не глядя подписал бумаги о согласии на госпитализацию, о передачи полномочий о прерывании терапии в юрисдикцию медицинского представителя, об ознакомлении с распорядком отделения и пожарной безопасностью.
Над последней он сидел очень долго, явно издеваясь, но Эшвеге опять говорил по телефону, а Уилсон смотрел на Хауса и думал, как же, наверное, тяжело тому далось снова позволить кому-то принимать за него решения.
От этой мысли и от оказанного доверия на него накатила нежность. Ну и еще потому, что Хаус останется в Сент-Джордж на долгих восемь недель.
Два месяца. Пятьдесят шесть дней. Каждый следующий вариант казался Уилсону еще дольше предыдущего, хотя это, конечно, полный бред.
Палата была рассчитана на одного. Несмотря на то, что многим пациентам с медикаментозной зависимостью приходится проводить на реабилитации многие и многие месяцы, в наркологических клиниках все контакты между пациентами стараются свести к минимуму.
На двери палаты не было ручки. У стены стояла узкая кровать, с которой небрежно свисали фиксационные ремни. Единственное окно, с золотистыми полупрозрачными стеклами, снаружи было забрано решеткой. Лампочки были вмонтированы в потолок. В ванной стоял унитаз, висела маленькая раковина, а в углу помещалась душевая кабина, в которой шланг душа лежал, свернутый, на полу – на стене не было крюка.
Хаус швырнул рюкзак об небольшой комод и сел на кровать.
— Ну что… — нарочито бодро сказал Уилсон, — тут довольно уютно.
— О, да! – ядовито подтвердил Хаус. – Мне особенно нравится, как решетка на окне гармонирует по стилю с рисунком на обоях!
Уилсон молча сел рядом с ним, обнял за плечи и, несмотря на сопротивление, прижал к себе.
*
— Ричард Эщвеге, алло… — сказал мужчина в трубку, открывая дверь в ординаторскую. – Привет, Линн… Да… Да, конечно… История болезни Грегори Хауса, пятая палата. Нет, Линн, это я не тебе… Да, слушаю… Нет, думаю, это были не усы, а уши… Да. Я перезвоню.
Эшвеге сел за стол, спиной к окну, пряча телефон в карман.
— Прошу прощения, коллеги, у меня младшая дочка не может вспомнить, кого она вчера вылепила для занятий в школе – зайца или бабочку. Вы ознакомились с историей и статусом? Пациент поступил сегодня на добровольную реабилитацию – семилетняя зависимость от высоких доз гидрокодона. Соматическое состояние стабильное, на данный момент функции внутренних органов в пределах нормы. Психологическое состояние неровное, готовность и приверженность к терапии сомнительная, доверительный уровень крайне низкий и он сам врач.
— Хочешь «переломать» его? – спросил невролог Алан Шиндер, опершись локтями на стол.
Эшвего пожал узкими плечами.
— Хочу и буду. Он, похоже, упертый – если есть мотивация, выйдет в стабильную ремиссию без рецидива. Но я не могу снимать его с викодина на фоне психосоматических болей – что вы мне на это скажете, коллеги?
— Ну, мы ознакомились с данными, — ответил Шиндер, кивнув на двоих ординаторов. – Хронические боли после частичной ампутации наводят, конечно, на мысль о невриноме – врастании нерва в рубец. Я бы начал с этого: посмотрим, что там с рубцом и остатками ампутированных мышц. Сделаем ЭМГ, МРТ, оценим функцию и болевую импульсацию соседних мышц, тогда решим вопрос о возможном хирургическом вмешательстве.
— Невролог Принстон Плейнсборо пишет, что нервы были ампутированы чисто, и невриномы быть не может, — мобильный у него в кармане заиграл возмутительно жизнерадостную мелодию. – Ричард Эшвеге, алло… Пытался покончить с собой? Допустим, он прав, какие у нас еще есть идеи насчет происхождения болей? Нет-нет, это я не вам говорю, сестра Миллер. Вы, пожалуйста, вколите ему успокоительного и вызовите доктора Филда, психолога. Чем еще мы можем объяснить клинику? – последний его вопрос уже адресовался присутствующим.
— Разнообразный характер болей указывает на психо-неврологическую составляющую, — заметил Диллан, клинический ординатор.
— Совершенно правильно. Как известно, боли вызванные исключительно физиологическими причинами, такими как невринома, как правило, имеют постоянные характеристики. Если боль описывается больным то как жгучая, то как тянущая, то как сдавливающая, то как режущая, это говорит о том, что имеет место патологическая стимуляция болевых рецепторов головным мозгом.
— Я считаю, что это классические фантомные боли, — заключила Ли, второй ординатор. – На них указывает разнообразный характер, ампутация в прошлом, связь с эмоциональными переживаниями.
— Я не согласен, — возразил Диллан, — по-моему, это каузалгия. Фантомные боли не могут формироваться при неполном пересечении нервного ствола. При частичной ампутации магистральный нерв не страдал – могла развиться только каузалгия.
— Каузалгия появляется только периодически – а он жалуется на постоянную боль!
— А фантомные боли не снимаются наркотическими анальгетиками!
— А каузалгия должна сопровождаться вегетативными расстройствами!
— Фантомные боли должны были распространиться на другие области тела!
— Ну, это не обязательно, — вмешался Шиндер в спор ординаторов. Ли победно улыбнулась, так что ему просто пришлось добавить. — Но фантомные боли не появляются в сохранной конечности.
— Не пойму я, о чем вы спорите, — заметил Эшвеге, заполняя направления на дополнительные исследования аккуратными округлыми буквами. – Как лечить фантомные боли?
— Ну… этиологического лечения не существует, но…
— Правильно. А как лечить каузалгию?
— Лечение только патогенетическое, однако…
— Правильно. Ну, так какая нам разница, что именно у него? Академический интерес?
— Но как можно лечить больного, не зная его заболевания? – спросил Диллан.
— Вас вообще не должно волновать его заболевание – это удел патологоанатома. А вы – врачи, ваше дело – пациент, — заметил Эшвеге, разыскивая рецептурный блокнот в кармане узких джинсов. – Не надо лечить болезнь, лечите больного. В нашей области по-другому ничего не выйдет.
— Как будто так что-то выйдет, — вдруг сказал Шиндер. – Вы же знаете, что пациенты с хроническими болями – это самая безнадежная из всех групп больных.
— Алан, пожалуйста, не сейчас. Какие исследования мы еще проведем?
— Я думаю, надо сделать функциональную МРТ головного мозга, — ответил Диллан.
— И что мы увидим там, если кроме местных воздействий на пострадавшие нервы и мышцы есть и психопатологическая боль?
— Что есть воздействие на центр боли.
— Верно. А если психопатологической боли нет?
— То же самое.
— А если это психалгия – психиатрическое заболевание вообще безо всякого реального воздействия?
— То же самое.
— Каждый раз, когда вы назначаете какое-либо исследование, вы должны знать, какой результат ожидаете получить. Назначать что-то по принципу «а вдруг чего-то найдем» — либо бездумная трата человеческих и финансовых ресурсов, либо шаг воплощенного отчаяния. Итак, начнем с локальных воздействий – посмотрим, что происходит с мышцами и нервами в рубце, как только я его проведу через абстиненцию. Алан задержись, пожалуйста, мне надо еще кое-что с тобой обсудить.
Когда врачи-ординаторы ушли, Эшвеге еще пару мгновений почти машинально сортировал карандаши, лежащие на столе.
— Алан, — наконец, сказал он, — мне кажется, мы с тобой уже обсуждали, что вопросы целесообразности лечения, которое мы проводим, весьма сложны и уж точно не подлежат обсуждению при ординаторах. Я знаю, что у тебя тяжелый период в жизни – восхищаюсь, что ты вообще держишься, потому что сам я развод бы не пережил. Но послушай, мне не нравится твой настрой.
— Я просто думаю… Ричард, ты собираешься переломать, к примеру, вот этого пациента из пятой… Ты видишь, какая у него доза. Мы оба знаем, что это значит. Он будет кричать, он будет биться в судорогах, он будет рефлекторно блевать и ходить под себя от невыносимой боли. Его будет рвать до второго Мэллори-Вейсса черной блевотиной. У него будут потрясающие ознобы2 и проливные поты до такой слабости, что он руки поднять не сможет. Часть этих симптомов ты снимешь, потому что ты врач. Часть из них ты не снимешь из-за воспитательного эффекта для наркомана. Часть из них ты не снимешь, потому что не сможешь. Но при этом ты будешь приходить, улыбаться ему и говорить, что это для его же блага. Ты толкнешь его в ад… ради его же блага. Тебя это все не смущает?
— Я об этом не думаю, — ответил Эшвеге. – Хирургу приходится резать больного, чтобы его вылечить. Приятно ли это, когда тебя полосуют скальпелем? Уверен, что нет. Но врачу часто приходится нести лечение через боль.
— Хорошо, пусть так. Но что потом? Он переломается… возможно мы найдем и уберем некоторую причину его болей. Поправится ли он? Ты знаешь, что нет. Хронические боли от нашего лечения… ну ослабевают, но исчезать? Нет. И что потом? Он стал наркоманом один раз, а теперь? Через сколько времени он вернется к тебе на отделение с уже еще большей дозой? Сколько их возвращается? Пять из десяти? Семь из десяти? Девять из десяти? Имеет ли это тогда вообще хоть какой-то смысл?
— Остановись, — резко оборвал его Эшвеге. – Прекрати. Ты – врач, а не господь бог. Ты не имеешь права даже думать об этом. Если какому-то человеку было очень-очень больно, а после нашего лечения, он перестал испытывать такую боль, то это уже не так мало. И мне этого достаточно, чтобы продолжать свою работу.
Шиндер потер лицо руками.
— Я не уверен, достаточно ли этого мне.
Нарколог помолчал, поправляя свои многочисленные кольца.
— Тебе придется решить, Алан, достаточно ли этого… Потому что, если нет… мне придется просить тебя уйти… по крайней мере, с этого отделения.
*
Оставлять близкого человека в больнице всегда тяжело, но наркологическая клиника имеет и свою, крайне неприятную, специфику. Даже лучшие и самые доброжелательные из них отличаются почти военным режимом, а наименее благосклонные к наркоманам сравнимы с тюрьмами строгого режима. Поэтому, хотя Уилсон и понимал, что другого выхода у них нет, и это правильное решение, тем не менее, у него сжималось сердце, когда он смотрел Хаусу в глаза.
— Отлично ты придумал, Джимми-бой, в качестве нашего медового месяца затолкать меня сюда. Теперь я понимаю, почему ты трижды разведен.
— Перестань, Хаус, — отозвался Уилсон. Однако разозлиться по-настоящему не получилось. Слишком сильно его расстраивало предстоящее расставание.
Он взял руку Хауса в свою и поднес к губам, поочередно целуя пальцы.
— Я буду приезжать каждую субботу, Грег. Мне же не сложно. Ты можешь позвонить, и я приеду на неделе.
— Да-да... ты мой рыцарь на белом коне…
— Хаус… — с болью отозвался Уилсон, прижимая его к себе.
Они не зажигали ламп. В комнате сгустились сумерки. Когда дверь в коридор неожиданно распахнулась, и свет проник в палату, им обоим пришлось зажмуриться. На пороге стоял Ричард Эшвеге.
— Доктор Уилсон… пора…
Он прикрыл дверь, позволяя Уилсону погладить Хауса по щеке и привлечь к себе, чтобы нежно поцеловать. Тот не сопротивлялся, но и не отвечал, как человек поглощенный своими мыслями.
— Поправляйся, Хаус, — прошептал Уилсон и вышел почти торопливо, чтобы не поддаться порыву забрать Хауса отсюда.
~~~~~~
1. В оригинале фамилия "Эшвеге" записывается таким образом: "Eschwege", так что по-своему Хаус прав
2. Вполне официальное название выраженного патологического состояния, как правило, сопровождающегося высокой лихорадкой, у больного стучат зубы, сильнейшая дрожь колотит все тело.
Глава 2
Глава 2
В медицине имеются свои негласные, но очень верные законы, проверенные многими поколениями врачей.
Все самые трудные и экстренные случаи привозят ночью или в воскресенье.
Как только ты решаешь, что именно этот больной быстро пойдет на поправку, он тут же выдает какое-нибудь осложнение и остается на твоем попечении еще на месяц.
Сами врачи болеют любой болезнью в самой атипичной и трудной форме.
Ну и так далее.
Общий смыл их, конечно, один и тот же – врач никогда не знает, что ему ждать от больных. Каждая болезнь и каждая реакция организма непредсказуема. Больные и болезни бесконечно разнообразны, следовательно, бесконечно разнообразны возможности врача оказаться в тупике.
Любой врач успешно или нет, но ведет борьбу с болезнью. Нарколог одновременно ведет еще, как правило, и борьбу с больным. Следовательно, шансов оказаться в тупике у него еще больше. Наркомания – болезнь, но совершенно особая. На реабилитации наркотик однозначно воспринимается больным как «друг». А врач, соответственно, как «враг». Наркоман и наркотик образуют совершенно особенный замкнутый на самом себе микрокосмос, и любое вмешательство извне ощущается больным, как нарушение границ его мира.
Эшвеге знал, что пока врачу не удастся переломить эту ситуацию, пока больной не станет союзником – ни о какой реабилитации не может быть и речи. Если же вы выиграли это сражение и заполучили пациента на свою сторону – вы практически выиграли войну. Во всяком случае, самую тяжелую ее часть вы прошли.
Из всех разнообразных категорий больных наркоманы, конечно, самая нестабильная группа. Наркоман может уверять тебя со слезами и битьем в грудь, как сильно он хочет завязать, а через пару часов из-под полы покупать дозу. Наркоман может улыбаться и шутить по поводу абстинентной депрессии, а стоит тебе отойти — попробовать сигануть из окна. Наркоман в абстиненции неадекватен, не имеет моральных принципов, не связан никакими узами и рамками.
Правило, что никогда не знаешь, чего ждать, работает с этим контингентом не на сто, а на все сто пятьдесят процентов.
Однако какие-то закономерности есть и у наркологов. Часто Эшвеге не в силах был бы точно описать, что именно наталкивало его на какие-то выводы о перспективах пациента. Эта та самая интуиция или врачебное чутье, когда твое подсознание воспринимает миллион мелочей, сравнивает их и выдает тебе результат, якобы как догадку.
*
У пациентов на отделении дважды в сутки брали анализ мочи на токсины.
Так или иначе, но Эшвеге совсем не был удивлен, когда, вернувшись после своего выходного дня, услышал с утра от медсестры:
— У нас ЧП. В образцах – гидрокодон.
Он поправил ворот своего полосатого свитера под халатом, перекинул через шею сиреневый стетоскоп и вздохнул.
— Пятая палата, конечно?
Сестра кивнула, и Эшвеге вышел из своего кабинета.
Он достал из кармана дверную ручку и открыл дверь пятой палаты. Хаус сидел на кровати и смотрел в одну точку, но быстро перевел взгляд на пришедшего.
— У вас в анализах – гидрокодон.
— А у тебя засос на шее, — ответил на это Хаус.
Эшвеге снова машинально поправил ворот свитера.
— Возможно, но мы говорим не обо мне.
— А еще в блестки в волосах. Хорошо выходной прошел?
— Да, но мы опять-таки говорим не обо мне, а о том, почему в вашей моче плавает гидрокодон.
— Тут такое дело: когда я сдавал анализ с той фигуристой рыженькой медсестрой, стоявшей у меня за спиной, мимо бежал енот, и он тоже немного отлил в ту же баночку – ну я не мог ему отказать, я из Гринписа… Возможно, эта животина была наркоманом…
— Мистер Хаус…
— Вы не услышите от меня правды, — усмехнулся тот с вызовом.
Эшвеге подумал, не специально ли Хаус это все сделал – ведь он не мог не понимать, что его поймают. Возможно, в данном конкретном случае, противостояние пациент-врач пройдет в открытую.
— Мне не нужна правда.
— А что тебе нужно, док?
— Вы знаете.
— Обыскивать будешь?
— Не буду. Сами отдадите, — покачал головой Эшвеге.
Хаус смотрел на него пару минут молча с ядовитой насмешкой в глазах. В какой-то момент Эшвеге даже заколебался внутренне, будет ли тут хоть какой-то толк и не придется ли отыгрывать назад, звать санитаров, выкручивать строптивому пациенту руки за спину и таки обыскивать. Однако Хаус скривил губы и махнул рукой.
— В тумбочке. Третий ящик.
Эшвеге открыл ящик и в глубине, под какими-то журналами, сильно смахивающими на Attitude1, обнаружил рыжую баночку. Он опустил ее в карман и посмотрел на злобно усмехающегося Хауса.
— Вторую тоже.
Тот бросил на него быстрый взгляд и снова уставился в пространство. Он был похож на загнанного зверя в этой палате, пребывающего в шоке от непривычного ограничения пространства и самой жизни.
— Черт с тобой, — наконец пробормотал Хаус, вытащил еще одну баночку из кармана тренировочных штанов и кинул врачу. Эшвеге поймал ее.
— Будет легче, — сказал он, открывая дверь, чтобы уйти. – Но не сразу.
Эшвеге подошел к посту и отдал викодин медсестре.
— Гидрокодон на списание. Диллан, Ли, подойдите ко мне. Почему пациент в пятой не на Ревии2?
— У него слишком высокая доза викодина, — пояснила Ли.
— Доза нормальная для абстиненции. Кто вам это сказал?
— О-он.
— Он? Кто числится у меня клиническим ординатором – вы или он? Кто должен знать, какое назначить лечение – вы или он? Может мне и зарплату ему платить?
— Но он – врач!
— Он не врач. Нормальный адекватный врач не стал бы семь лет бездумно глотать викодин. Он наркоман. Тут на отделении тридцать таких лежит и все они сами лучше знают, как их лечить. Дождитесь вечерних проб, и если будут чистые – начинайте абстиненцию.
* * *
Наркотик похож на спрута. Зависимость начинается с того, что какое-то мерзкое склизкое чужое тело проскальзывает в твою голову и оккупирует мозг. После этого ты уже не принадлежишь самому себе, и тобой правит наполовину разум, а наполовину спрут. Но этого мало. У этого спрута есть щупальца, и их не восемь, а сотни, тысячи, миллионы… Они проскальзывают между тканями твоего тела и проникают в каждый уголок, каждую клетку, прорастают каждый нерв. Скользкие липкие щупальца пронизывают все твое тело, заполняют его, управляют им.
Пока ты живешь в мире со своим спрутом, все в порядке. Он слегка шевелит щупальцами, проверяя свою власть над тобой, но этим и удовлетворяется.
Но если ты попытаешься расстаться с ним!..
Ты тащишь эту тварь из своего разума и своего тела. Кто сказал, что этот спрут скользкий? Нет, на каждом из миллиона щупалец у него по острому крючку, и он цепляется каждым за твои клетки, нервы, ткани, за сам разум, за все, что попадется ему по дороге. Спрута тащат, а щупальца рвут твое тело и разум в клочья.
Страдания настоящей ломки мало с чем сравнимы. Судороги, сводящие тело так сильны, что мышцы ломают собственные кости, а зубы крошатся во рту, как при столбняке. Рвота выкручивает наизнанку досуха, до сухих позывов. Боли таковы, что ты не можешь преодолеть себя, даже чтобы добраться до унитаза.
Ты не человек сейчас. Ты растерзанные обломки, на которых корчится и извивается в предсмертных судорогах спрут.
*
Вряд ли что-то сможет описать абстиненцию лучше, чем тот факт, что за эти дни Хаус ни разу не вспомнил про свою ногу. Боли в бедре ушли куда-то на задний план по сравнению с остальным.
На руках давно расплылись темные неровные синяки от игл и катетеров капельниц, как у настоящего наркомана. В вены капали физраствор и седативные, и десятки других лекарств. Хаус открывал мутные глаза, чтобы посмотреть на новый флакон, который медсестра ставила в капельницу. Сначала он пытался как-то считать наименования лекарств, а потом сбился. Похоже, ему в вены намеревались перелить все, что упоминалось в фармакопее. Эшвеге пытался как-то смягчить ломку, и частично это удавалось, но оставалось еще много вещей, которые не прогнозируемы для врача. Невозможно было предупредить случившийся гипертонический криз на фоне болей, когда потребовалось срочно вливать ганглиоблокаторы и петлевые диуретики. Невозможно было толком унять потрясающий озноб, который колотил так, что Хауса буквально поднимало от кровати. Невозможно было купировать судороги, когда его пришлось прикручивать к кровати ремнями.
А еще была страшная слабость, которая наваливалась до темноты в глазах, и приходилось лежать часами в одной и той же неловкой позе, несмотря на затекшие руки-ноги, потому что не было сил шевельнуться.
Была высокая лихорадка, когда ломит все кости и жар терзает до дурноты.
Была окрашенная в желтый цвет желчью желудочная жидкость, которая лилась между приоткрытых обметанных губ, потому что не было уже даже рвотных спазмов, и Хаусу просто поворачивали голову на бок, чтобы не захлебнулся.
Эшвеге приходил каждые несколько часов и наблюдал всю картину. Он прописывал ганглиоблокаторы и диуретики, фиксировал его к кровати, вводил препараты, чтобы хоть как-то унять озноб и изыскивал способы накормить своего пациента. По-настоящему напугать его Хаусу удалось только один раз, когда глядя куда-то поверх плеча нарколога, он вдруг спросит пересохшими губами:
— Почему эта козочка слезла со стены?
Эшвеге вздрогнул и быстро прижал ладонь к его мокрому лбу, но жар, очевидно, был не больше, чем все эти дни.
— Козочка?..
— Да, — просипел Хаус, глядя в сторону измученными красными глазами. – Забавно, я знаю, что это галлюцинация, и все равно ее вижу. Вон подошла и грызет угол стола… А теперь превратилась в крыс. Сколько ж тут их!
Эшвеге поспешно отправил его на ЭЭГ, но там не нашли ничего, что могло бы дать галлюцинации. Единственное объяснение, которое пришло в голову Эшвеге, — мозг Хауса так соскучился от недостатка поступающей информации, что сам себя развлекает такими картинками.
У нарколога был выходной в субботу, так что приехавшего Уилсона он не встретил. Уилсон просидел почти весь день в палате Хауса, но тот был практически без сознания, лишь временами приоткрывал красные от полопавшихся сосудов глаза и хрипло шептал:
— А, Джимми… ты здесь…
— Я тут, — отзывался Уилсон, гладя его по щеке, заросшей седоватой щетиной. Хаус бессильно кивал и отключался.
Так прошло их первое свидание в клинике Сент-Джордж.
~ ~ ~ ~ ~ ~
1. Известный и авторитетный гей-журнал.
2. Налтрексон — лекарственное средство, антагонист опиоидных рецепторов. Применяется для провокации абстиненции у зависимых от препаратов опиоидного ряда.
Глава 3.Глава 3.
Наркотики похожи на цепкого спрута, который цепляется за твое тело и твой мозг. Он готов уничтожить тебя, но только не дать вырвать его с насиженного места.
Но если тебе все же это удается – если только тебе удается вырвать спрута из своего тела!..
Знал бы ты, какая пустота приходит ему на смену…
Мысли – вдребезги, мечты – вдребезги, желания – вдребезги. Внутри мозга вместо отвратительного склизкого тела спрута поселилась сосущая, ноющая пустота. Пустота внутри тебя, в каждой клетке. Вакуум, разместившись внутри, не уходит. И ты просто лежишь сутки за сутками, без мыслей, без желаний, без чувств, смотришь в никуда и ничего не видишь. Вместо прошлого – пустота, вместо настоящего – пустота, вместо будущего — … да что про это говорить?!
Ты не двигаешься. Ты ничего не хочешь. Ты ничего не ощущаешь.
И приходит момент, когда ты понимаешь, что даже боль была не так страшна, как это болезненное бесчувствие. Боль – переживание, свойственное человеку. Боль – это сигнал, что ты еще жив. Она определенно лучше, чем лежать и смотреть на выцветший мир кругом, ощущая себя нелегальным эмигрантом с того света.
И тогда ты доходишь, наконец, до того, что снова готов принять внутрь любого спрута. Вернуть его щупальца и даже его крючки. Что угодно – только не эта страшная пустота.
*
Реакция после окончания физической фазы абстиненции, едва ли не страшнее самой «ломки». Хаус лежал неподвижно, глядя в забранное решеткой окно. Небо было серым и очень светлым, и даже этот бессолнечный свет резал глаза. Раздражало сейчас все – любой запах, любой звук, свет, движение, чужие разговоры, прикосновения.
Однако страшная апатия сковала по рукам и ногам, удушающее спеленала сознание и не позволяла даже раздражение на ком-нибудь сорвать. Оно просто глухо билось, нарастало и выжигало само себя изнутри.
Нога ныла постоянно и мучительно, словно кто-то выкручивал мышцы и кости, как мокрое полотенце.
С удручающей частотой заходил Эшвеге, перепроверял какие-то капельницы безо всякого прока, раздражающе-внимательно вглядывался в лицо Хауса, словно пытаясь поймать какой-то ускользающий симптом, вводил препараты и умудрялся одновременно говорить по телефону.
Пальцы с длинными ногтями прижались сбоку шеи, ловя пульс, пока сам врач быстро отвечал в трубку.
— Да… Да… Да, Рэйчел, я помню, что приезжает дядя Джейк… Откуда мне знать, чем его кормить? А чем его в прошлый раз кормили?.. Дорогая, я у пациента… Нет… Нет, не сейчас. Я перезвоню. Все не так плохо, мистер Хаус…
Тон его не изменился совершенно, и Хаусу пришлось бы непросто понять, что эта фраза обращена к нему. Правда, он и не хотел слушать. Каждое слово раздражало.
— Это все реакция. Следующую неделю, минимум, вы будете, словно выжатый лимон. Постепенно станет чуть легче.
Это не успокаивало. Просто совсем не успокаивало.
Когда пациент погружен в клиническую депрессию, его ничто не злит так сильно и не причиняет такой боли, как бодрые заявления врача, что все идет отлично.
Эшвеге вернулся в свой кабинет и открыл еще раз компьютер, вызывая данные по пациенту. «Переломать» его удалось удачно, хотя они и опасались падения сердечной деятельности или спазма мозговых артерий на вершине абстиненции. Однако… однако такая глубина угнетения сознания его пугала. Он вызвал психиатра и получил до ужаса нечеткое заключение. Может ли это быть глубокой депрессией – транзиторным эпизодом психической зависимости? Вероятно. Возможно ли, что на фоне абстиненции после многолетнего употребления гидрокодона резко и необратимо прогрессировала энцефалопатия? Не исключено.
Эшвеге потер лоб, и браслеты на его запястье слегка звенели. Необратимое падение умственной деятельности…
Он снова посмотрел на страничку личного дела в истории болезни. Врач. Две специализации. Докторская степень. Пост главы отделения. Ведущий диагност Принстон Плейнсборо.
Необратимое падение умственной деятельности…
Заповедь «Не навреди» хороша, только с трудом выполнима. Кроме нее древние еще подметили и другое: «Жизнь коротка, искусство медицины вечно; случай скоропреходящ; опыт рискован, а решение трудно». Врач должен исходить из стремления к благу пациента, но все мы знаем, куда подчас приводят дороги, вымощенные благими намерениями.
Ответственность врача – это то, что ты берешься проводить абстиненцию социально и умственно адекватного пациента-наркомана, зная, что есть риск получить на выходе необратимое нарушение, физическое или умственное.
Эшвеге набрал номер.
— Доктор Уилсон? Это Ричард Эшвеге из Сент-Джордж. Я знаю, что вы приезжаете по субботам, но должен сказать, что мистер Хаус сейчас в очень тяжелом психологическом состоянии. Я не уверен, что этот визит принесет удовольствие ему, и боюсь, он может расстроить вас. Я рекомендовал бы воздержаться от посещения сейчас.
В ответ ему какое-то время царила тишина. Очевидно, Уилсон обдумывал сказанное.
— Спасибо, доктор, но я думаю, что все же приеду. Я знаю, Хаус будет рад моему приезду. Возможно, он сделает вид, что это не так, но… я-то все равно знаю.
Настало время для Эшвеге осмыслить ответ.
— Что ж… не буду отговаривать. Я дежурю в эту субботу – пожалуйста, загляните ко мне перед отъездом.
*
Один вид Хауса заставил Уилсона, ощутить, как щемит в груди. Непривычная разлука только усиливала ощущение нежности.
— Ты как? — тихо спросил он, присаживаясь на край кровати.
Хаус долго молчал, и Уилсон подумал было, что его вопрос так и останется без ответа, когда тот, наконец, разлепил пересохшие губы.
— Бывало и получше, Уилсон. Такое ощущение, как будто в черно-белое кино попал… Или двухмерный серый мультик…
— Добро пожаловать в реальную жизнь, — слабо пошутил Джеймс в ответ.
— В реальную жизнь? В реальную жизнь? – резко переспросил Хаус, чуть приподнимаясь на постели, на большее просто не хватало сил. – Человеческая жизнь – это бесконечные электрические импульсы. Любой процесс в клетке – это изменение ее электрического потенциала. Каждая наша мысль, наше движение или даже отсутствие его обусловлено электрическим разрядом, бегущим по клеткам. Всякий раз это – удар током, и каждая клетка чувствует его как невыносимую боль. С момента нашего появления – еще даже не на свет – и до последнего вздоха, наше существование наполнено и обусловлено болью. Но мы не чувствуем ее – потому что наш организм привык вырабатывать собственные опиаты и заглушать ими эту боль. Все мы сидим и сидим крепко на собственных внутренних наркотиках и никогда не воспринимаем всю полноту нашим реальных ощущений. И только когда наш организм разучится вырабатывать опиаты из-за приема их извне, только тогда, оказавшись без привычных наркотиков, мы впервые испытываем все по-настоящему. Отсутствие наркотика само по себе боль не приносит – просто мы впервые начинаем чувствовать ту боль, которая сопровождает нас от рождения до смерти. Мы забиваем настоящие ощущения обезболиванием внутренними опиатами, мы забиваем настоящее восприятие эйфорией внутренних опиатов. И после этого вы что-то говорите про реальный мир? Ломка, когда ты корчишься и ходишь под себя – вот реальный мир. А все остальное такой же наркотический транс!
Этот монолог его заметно утомил. Дыхание срывалось. В уголках пересохших губ накипела влага.
Однако Уилсон был рад. Хаус сейчас наконец походил на самого себя.
— Ну, если дело только в этом, — заметил Уилсон, обнимая Хауса за плечи и быстро целуя в висок, — то я за тебя спокоен. Уверен, как только абстиненция сойдет на нет – твое-то тело выработает шикарные опиаты!
Хаус закрыл глаза, выдохнул, расслабился и, наконец, улыбнулся.
Впервые за две недели.
— Доктор Уилсон, пожалуйста, присаживайтесь. Вот ваш новый пропуск на следующую неделю.
Уилсон поблагодарил и задал пару вопросов по поводу здоровья Хауса. Слишком встревоженным он не выглядел, и Эшвеге это несколько успокоило – если близкий человек не видит катастрофических изменений в личности, то обычно все не так плохо.
— Вы хотели сказать что-то конкретное? — наконец, спросил Уилсон.
Эшвеге перевел взгляд на компьютер, где была открыта карточка Хауса, с мигающей алой пометкой о нарушении режима – вносе и употреблении наркотических веществ на территории клиники.
— Да. Я заметил, что у вас с мистером Хаусом указан один и тот же адрес. Вы живете вместе?
Уилсон слегка вспыхнул. Вообще-то со стороны ситуация выглядела примерно так: хроническому больному врач, его «друг», много лет дает слоновьи дозы тяжелого наркотика без показаний, а потом затаскивает в постель, переезжает к нему и упекает пациента-любовника в наркологическую лечебницу.
Можно много пытаться доказать, что все совсем не так – фактов это не меняло.
— Меня волнует не этика и не мораль, — заметил Эшвеге. – У того, кто зависим в течение многих лет, формируются определенные привычки. В частности оставлять не оконченные баночки с лекарствами в «тайниках» про запас. Такое искушение совершенно не приемлемо. Вы должны обыскать квартиру, причем очень тщательно, и выбросить все, что имеет к морфинам хоть какое-то отношение.
— Хорошо, я это сделаю. Обязательно. Есть что-то еще, что я должен знать?
Эшвеге снова перевел взгляд на компьютер, пометка мигала так же ярко. Нарушение режима первой степени, о котором он обязан проинформировать медицинского представителя.
— Нет. Не думаю, доктор Уилсон. Это все.
* * *
Врачи – самые тяжелые из всех пациентов, что, в общем, всем известно. Во-первых, из всех вариантов они всегда заболевают самым тяжелым, атипичным или осложненным. Во-вторых, у них очень узкий диапазон доверия.
Диапазон доверия - это продукт того парадокса, что обычно у пациента есть свое представление о том, как его следует лечить. Кроме того, для каждого человека существуют определенные рамки, что он готов делать в процессе лечения, а что нет. Прописывать пациенту то, что лежит вне его диапазона доверия, обычно бесполезно.
У врача представления о том, как его следует лечить, очень конкретные и диапазон доверия очень узкий. Любые отступления лечащего доктора от этих представлений воспринимаются врачом-пациентом почти как оскорбление.
Из всех прочих возможных вариантов – Хаус был еще более тяжелым пациентом, что Эшвеге выяснил очень быстро. В конце концов, Хаус не был простым врачом – он был умнее большинства окружающих его специалистов. И, к сожалению, сам был прекрасно об этом осведомлен.
Однако Эшвеге знал и еще кое-что — врач-пациент крайне редко может здраво оценить свое состояние, оставаясь достаточно беспристрастным, как следует лечащему доктору. Обычно же он впадает в одну из двух крайностей. Либо становится истинным ипохондриком, который еще несноснее тем, что действительно знает много возможных последствий и осложнений. Либо уходит в отрицание болезни как таковой, и не может смириться с той стадией заболевания, которую, несомненно, диагностировал бы своему пациенту.
*
Никакой невриномы на МРТ выявить не удалось и у Хауса, когда Эшвеге поделился с ним этой новостью, был до неприличия самодовольный вид. В конце концов, он предсказывал это с самого начала.
В какой-то мере Эшвеге был произошедшему даже рад – во-первых, не надо было проводить невриномотомию, во-вторых, самодовольный Хаус ему все-таки нравился больше, чем Хаус, лежащий без движений и смотрящий в никуда невидящими глазами. Самодовольство и ядовитые замечания Эшвеге посчитал за признаки выхода из клинической депрессии, хотя в историю болезни такие пункты записать, конечно, было нельзя.
Ходил сейчас Хаус с большим трудом – ногу буквально разрывало от каждого шага, но от коляски отказался наотрез, предпочтя ортопедический костыль. Эшвеге придерживал его левой рукой за локоть, чтобы при случае то ли поддержать, то ли зафиксировать. Второй рукой нарколог соответственно держал у уха телефон.
— Где ты?.. Что?.. Перестань, Майлз… У тебя первый этаж, высокий, не спорю, но все-таки первый, и кусты шиповника внизу – ты не разобьешься, но расцарапаешь себе все лицо… Осторожнее, лестница. Что?.. Нет, это я не тебе… Да, это будет очень вульгарно. Нет, мистер Хаус, это я не вам. Приезжай к нам – мы снова пересмотрим твою схему лекарств…
— Говорят, мобильные телефоны вызывают рак головного мозга, — любезно заметил Хаус, когда Эшвеге, наконец, закончил разговор с незадачливым самоубийцей.
— У нас хорошие нейрохирурги. Доктор Шиндер хочет провести электромиографию, чтобы посмотреть состояние уцелевших мышц бедра. Неврологи пытаются найти причину сохраняющейся болевой импульсации, если таковая имеется.
— Господи, ваши неврологи яиц у себя в штанах не найдут даже с компасом, — поморщился Хаус. Ему пришлось остановиться и переждать сильнейший спазм.
— Для этого есть урологи. Я за узкую специализацию.
— Узкий специалист – ученый козел, который узнавал все больше и больше о все меньшем и меньшем, и теперь знает абсолютно все абсолютно ни о чем.
У Эшвеге снова зазвонил телефон – так удачно, что Хаус уже не в первый раз заподозрил, что нарколог таким образом отмазывается от неприятных разговоров.
Шиндер вертел ногу Хауса, как будто та отрезана от туловища, устанавливая датчики то в одно, то в другое положение.
Глубокое убеждение Хауса, вынесенное еще из того, семилетней давности, опыта, что всем неврологам не дают спокойно спать лавры гестаповских врачей-палачей, только окрепло. Когда невролог говорит: «Повернем-ка ногу еще немного», его меньше всего интересует, что у пациента в этот момент в глазах темнеет от боли.
— Очень много побочных сигналов. Переставим датчики еще раз, — предложил Шиндер.
— Давай, — одобрительно заметил Хаус, — а можно еще иголки под ногти затолкать – тоже, говорят, неплохо помогает.
— Попробуй обезболить задействованные мышцы и проверь только незатронутые ампутацией, — сказал Эшвеге, отвлекаясь на секунду от телефонного звонка.
— Зачем? Тогда никакой патологической импульсации быть не может.
Эшвеге одними губами, повторил: «проверь» и вернулся к разговору.
— Нет… Нет, сэр, у меня нет выписок из регистрационного журнала перед глазами…
— Ну что ж, — обманчиво бодро сообщил Шиндер, — попробуем вас обезболить, мистер Хаус.
— Правда? – откликнулся тот. – Ну, неужели надо? Я бы станцевал полную радости джигу по этому поводу, но вот беда – я без штанов, вымазан какими-то слюнями кита и опутан проводами!
Невролог сделал футлярную анестезию здоровых мышц бедра и снова стал снимать показания. С помощью ЭМГ снимаются импульсы, которые мышцы вырабатывают при сокращении. Так что Шиндер без особого интереса поставил датчики на здоровые и обезболенные мышцы. Эшвеге, одной рукой по-прежнему держа телефон, второй машинально теребил мочку – как раз там, где, если присмотреться, виднелся след от прокола для сережки.
— Да… Нет… Нет, сэр, я уверен, что Си Мерфи жив – он был у меня на приеме три дня назад… Что значит: «А кто же тогда умер в 95ом году?»? Откуда мне знать? Куча народу умерла!
Эшвеге явно начинал нервничать, расхаживая взад-вперед по кабинету. Внезапно Шиндер резко выпрямился.
— Это рубцовая контрактура, — быстро сказал он, как человек, для которого все внезапно встало на свои места.
Эшвеге застыл на месте.
— Сэр… Я перезвоню.
Глава 4.Глава 4.
Поэты любят говорить о рубцах, которые остаются на сердце. Из-за несчастной любви, как правило. У поэтов все, как правило, из-за несчастной любви.
Врачи, особенно кардиологи, знают, что рубцы на сердце остаются после перенесенных инфарктов.
Рубцы на сердце угрожают разрывом. Но и все остальные тоже не безопасны.
Большинство обывателей воспринимают рубец, как какое-то статичное образование, которое раз появившись, не меняется. Однако врачи знают насколько обманчиво это впечатление. Рубец – живое тело, развивающееся незаметно для глаз, но бесконечно и по своим собственным законам.
Скрытая от невооруженного глаза там идет постоянная перестройка, образование новых структур, рассасывание старых. В рубец могут вовлекаться изначально неповрежденные ткани, с уродствами, нарушением функций. Иногда образование рубцов вообще начинает представлять совершенно отдельную и смертельную опасную проблему.
Рубцы захватывают нервы, мышцы, внутренние органы. Иногда они причиняют боль. Иногда препятствуют движениям. Иногда могут убить.
Самое страшное, что ни один врач не скажет заранее, как именно поведет себя любой, даже самый безобидный на вид, рубец.
Не меньше трети всех пациентов-наркоманов с хроническими болями с отделения Эшвеге так или иначе страдали из-за рубцов.
*
— Очевидно, после проведенной ампутации, соседние, не затронутые, мышцы реагировали болью и сопротивлением на любую попытку движения, чтобы уберечь конечность от лишней травматизации.
— Мышцы болели после того, как часть из них откромсали шикарным огромным острым скальпелем? Потрясающая сообразительность! Боже, как же ты догадался? Просто поразительно, что за шесть лет в медицинском институте тебя таки смогли этому научить.
Эшвеге незаметно вздохнул, поднимая глаза на Хауса, потирающего ногу. Нарколог был готов поспорить на все свои кольца, что это не приносило никакого облегчения, но у многих пациентов с хроническими болями развивались подобные стереотипные привычки.
— Так как вы не разрабатывали ногу после операции, я имею в виду физиотерапию, то изначально здоровые мышцы тоже оказались частично вовлеченными в рубцовую ткань, кроме того они так привыкли сопротивляться любой тяге, что фиксировались в сведенном состоянии и отвечают болью на любую попытку движения.
— То есть я сам во всем виноват? – в голосе Хауса промелькнули опасные интонации.
— Я ничего подобного не говорил, — заметил Эшвеге.
— Не «говорил», но «думал»? — уточнил Хаус.
Эшвеге и это пропустил мимо ушей.
— Прошло много лет, и сейчас пытаться разработать эту контрактуру физиотерапией – по меньшей мере, наивно. Это был необратимый процесс.
— Я прямо чувствую, что у тебя заготовлено несколько разноцветных лент и букет цветов в рукаве фрака фокусника. Ну, давай, продемонстрируй мне трюк.
— Мы посоветовались с неврологами и предлагаем операцию.
Хаус уловил, как ординаторы коротко переглянулись. Теперь, когда первая тяжелая волна абстиненции схлынула, он потихоньку становился самим собой – внимательным наблюдателем, умеющим быстро делать выводы. Этот поспешный обмен взглядами сказал ему вполне достаточно. Это «мы» в данном случае было весьма условным. Эшвеге, очевидно, сам настоял на возможности операции перед своими коллегами. Случай в медицине не редкий – в конце концов, ответственность всегда лежит именно на лечащем враче, все остальные - не более чем консультанты.
И все же Хаусу было любопытно, почему такая операция натолкнулась на возражения неврологов, да и наркологов тоже. Тяжелых сопутствующих патологий у него не было, а анестезиологи в Сент-Джордж несомненно привыкли к необходимости искать обходные пути для обезболивания, не используя те или иные препараты. Оставалось неутешительное заключение, что консилиумом его случай признали безнадежным и соответственно отвергли такие попытки как бесполезные.
Не самая вдохновляющая мысль, надо сказать.
Хаус поморщился и потер ногу сильнее. Он почти не спал уже несколько суток от боли. Страдания викодиновой ломки более или менее канули в лету, а оставшиеся симптомы с переменным успехом купировались капельницами. Его боли, о которых так толком и не решили, фантомные ли они, или это казуалгия, однако, так никуда и не делись. Теперь без помощи викодина они и вовсе не отпускали ни на мгновенье, не давая думать ни о чем другом. Тот момент, когда ему, наконец, сделали местное обезболивание и боль совсем чуть-чуть, но все же отпустила, запомнился ему наиболее приятным за все последние дни. Облегчение от хоть какого-то уменьшения мучительного ощущения впервые за это время было таким сильным, что он буквально отключился прямо там, на столе. Снилось ему, что кто-то отгрызает ему ногу, причем довольно урчит и чавкает при этом – видимо, бедро попалось вкусное.
Пробуждение было мутным и на редкость болезненным. Причем практически первый раз за все время пребывания здесь Хаус вдруг пожалел, что Уилсона нет рядом. Все эти дни он, кстати сказать, о нем почти и не думал – физическая боль выпивала все душевные силы, все чувства, не оставляя вообще ничего. Хаус надеялся, что желание обнаружить Уилсона в своей постели после пробуждения – это хороший знак.
— Хирурги, — продолжал Эшвеге, машинально поглаживая лежащую перед ним историю болезни. Бирюза на одном из его колец цвет в цвет подходила к цвету папки, и Хаус был почти уверен, что именно поэтому нарколог эту историю с собой и таскает, — хирурги удалят лишнюю рубцовую соединительную ткань, сделают Z-образные насечки на контрактированных мышцах и сошьют их так, чтобы удлинить и наконец дать возможность расслабиться.
— Это звучит так замечательно, что твои дрессированные мартышки не отводили бы глазки в сторону, будь все правдой.
Эщвеге замялся, ощущая себя в трудной ситуации. С одной стороны, ему не хотелось напрасно объяснять и так хорошо известные доктору Хаусу побочные эффекты этой операции. С другой стороны, он всегда подчеркивал, что старается относиться к Хаусу ровно также как к любому пациенту, вне зависимости от его знаний.
— Во-первых, и это несколько смущает моих коллег, операция, скорее всего, не принесет полного выздоровления. Сейчас, когда вы находились под местной анестезией, боль ослабла, но не исчезла. Очевидно, мышечная боль – не единственный компонент.
— То есть, ты предлагаешь разрезать мне бедро еще раз с надеждой вдруг да поможет? Очень профессионально.
— Я знаю, что это поможет. Просто не до конца. Я думаю, что если мы снимем хотя бы один компонент, прежде чем разбираться с остальными причинами болей, это уже будет неплохим подспорьем. Я бы рискнул.
— Ну, конечно, у меня ведь много лишних мышц на бедре. Что еще?
— Теоретически, если у вашего организма есть склонность к образованию спаек, не исключена возможность, что после иссечения рубцов они разовьются еще сильнее, чем даже сейчас
— Маленький, но весьма интересный нюанс, — заметил Хаус.
— Надеюсь, нам удастся этого избежать с помощью планомерной и регулярной физиотерапии. Я пришлю к вам хирурга обсудить предстоящее вмешательство. И вам, наверное, надо посоветоваться с вашим ответственным лицом – можете поговорить с доктором Уилсоном из моего кабинета.
Возможность позвонить наконец-то Уилсону (а может и вытребовать его сюда под предлогом «держать за руку и утешать во время операции»), несомненно, была очень соблазнительной. Однако Хаус был готов поспорить, что ему вовсе не нужна консультация Самого Обаятельного Онколога в Мире, чтобы решить, что делать со своими мышцами.
— Да вырежьте вы эти чертовы рубцы! – воскликнул он в спину уходящему Эшвеге.
*
Он, конечно, пожалел о своем решении, как только открыл глаза после операции.
Час назад, измученный кинжальными ударами своих хронических болей, Хаус едва почувствовал, как в вену вонзилась игла, и отключился под действием наркоза почти с облегчением. По крайней мере, за гранью сознания не было боли. Либо он ее не помнил.
Но когда анестезиолог его разбудил, боль накинулась на него с удвоенной силой, как будто отыгрываясь за вынужденное бездействие.
У Хауса снова начались такие ознобы, что он ложку в пальцах удержать не мог. К вечеру Эшвеге с ординаторами опять фиксировали его ремнями, потому что озноб перешел в судорожные припадки.
Пришла вторая волна абстиненции.
*
В оконное стекло ударились несколько капель и неторопливо поползли вниз.
Нога ныла чуть меньше – потому что, отчаявшись, Эшвеге сделал ему проводниковую блокаду. Так хотя бы Хаус был в состоянии с помощью костылей передвигаться, не ощущая на каждый шаг скручивающую обессиливающую боль.
Это определенно был хороший знак, потому что позавчера он не смог даже дойти до кабинета заведующего, чтобы взять телефон. Поэтому Эшвеге сам принес трубку в палату, чтобы Хаус смог послушать виноватый голос Уилсона, извиняющегося, что не сможет приехать на этот уикенд.
Взгляд Хауса, блуждающий по палате, зацепился за дверную ручку, вернувшуюся на свое законное место. Ему разрешили, наконец, покидать палату в одиночку, и это, конечно, тоже был хороший знак.
Правда, Хаусу на эти хорошие знаки было скорее плевать.
Да и выходить тоже никуда не хотелось.
*
Кроме непосредственно Хауса у Эшвеге на отделении лежало еще три десятка больных и большинство так же не собиралось облегчать своему лечащему доктору жизнь быстрым выздоровлением. Чувствуя, что его время и так последнее время распределялось несколько неравномерно, Эшвеге не без сожаления, но и не без облегчения сдал Хауса неврологам и физиотерапевтам. По крайней мере, на ближайшие несколько дней, пока не встанет вопрос о новой терапии.
Тем не менее, вечером, перед самым окончанием рабочего дня, он все же позвонил физиотерапевту, чтобы узнать, как прошла его встреча с Хаусом.
Ответ был… таким, что Эшвеге подосадовал на себя. В конце концов, он мог и догадаться, конечно.
Эшвеге встал, надел на свою тонкую синюю рубашку халат, снятый три минуты назад, и вышел на пост.
— Пациент в пятой на месте?
— Не выходил, — отозвалась медсестра, тоже собирающаяся сдавать дежурство ночной смене. – Что-то случилось, доктор Эшвеге?
— Иду «бенефис» устраивать, — вздохнул он.
Хаус встретил его, насмешливо вскинув бровь.
— Вы не были на физиотерапии сегодня.
— Я это заметил.
Эшвеге постоял еще пару секунд у двери, а потом подошел и сел на край кровати.
— Я думаю, что жутко надоел вам своими нотациями… Да у меня и времени сейчас на полноценную нотацию нет – меня старшая дочь ждет, чтобы отвезти домой. Я машину не вожу. Так что я просто задам вам два вопроса. Ответьте мне, и я исчезну. До послезавтрашнего утра.
— Звучит заманчиво.
— Вопрос первый: может, вы тут просто, чтобы успокоить слегка своего друга? В качестве подарка на семейную жизнь? Да-да, я – натурал, но я не слепой. Может, я вас просто пролью физраствором, собью дозу, и мы расстанемся? Не будем тратить мое время и ваше? Итак, вы вообще хотите отказаться от викодина?
— Да, — очень кратко ответил Хаус, надеясь сократить разговор, сколько возможно.
— Хорошо. Вопрос второй: может, никакие мои действия и не нужны? Неврологи сделают, что смогут насчет болей, и вы без проблем откажетесь от викодина и забудете его как страшный сон? Это вообще представляет какие-то трудности?
— Да.
Эшвеге встал, машинально глянув на часы, которые по-прежнему отставали на семь с половиной часов.
— Есть у меня и еще вопросы, но я обещал всего два, и дочь меня убьет, если опоздает на свидание. Так что только один комментарий. Не боритесь и с викодином, и со мной одновременно, мистер Хаус. Это слишком много даже для вас. Видит бог, викодин и без того достаточно серьезный противник – не разменивайтесь на мелочи. Когда справитесь с ним – можете полностью переключиться на меня. Я готов даже выделять вам по полчаса каждый день, чтобы вы надо мной издевались. Но пока займитесь викодином.
Автор: Creatress
Бета: Elinberg aka Remi.Influence
Рейтинг: R
Размер: миди
Пейринг: Уилсон/ Хаус
Жанр: Drama, Romance
Отказ: Ну, я бы написала, что все мое - но вы же все равно не поверите, правда? Так что, персонажи, события и места, чьи названия покажутся вам знакомыми, принадлежат тем, кому принадлежат
Цикл: Historia Morbi [3]
Фандом: House MD
Аннотация: Доктор Хаус, как и обещал, отправляется на лечение, и это означает, что перед рядом врачей встанет сложная проблема лечения трудного пациента с болями неясной этиологии.
Комментарии: Тайм-лайн: вскоре после третьего развода Уилсона.
Канон, соответственно, учитывается частично.
Все медицинские случаи взяты из практики - очень редко моей, в основном моих преподавателей, кураторов и профессоров.
Учитывая, что мне, как оказалось, куда ближе писать про врачей, чем про пациентов, боюсь, у Хауса тут весьма пассивная роль. И не в том смысле, в котором мне обычно нравится...
Врачи, фигурирующие в этой части, имеют реальные прототипы. Доктор Эшвеге списан с натуры. Остальные тоже, просто, как правило, не с одного, а с нескольких человек.
Anamnesis morbi (лат.) - в точном переводе "Воспоминание о болезни", в истории болезни соответствует разделу "анамнез заболевания", совокупность всех сведений о течении заболевания от момента его начала/обнаружения и до сегодняшнего момента
Комментарии принимаются с благодарностью, здесь же или на е-мэйл
Предупреждения: слэш, OOC
Статус: Не закончен
"Заключение врача УЗИ получили – прочитать не смогли."
Из поликлинической карточки.
Глава 1
Глава 1
Медсестра в регистратуре приемного покоя улыбнулась двум вошедшим мужчинам. Один сильно хромал, и трость с нарисованными языками пламени на ней на каждый шаг крепко впечатывалась в покрытый ламинатом пол. Второй мужчина, который улыбнулся ей в ответ, выглядел гораздо менее хмурым, но чрезмерно утомленным.
— Я звонил по поводу госпитализации, — сказал все с той же уставшей улыбкой второй, когда они подошли ближе.
— Конечно, — просияла медсестра еще ярче. Такова политика реабилитационного центра Сент-Джордж – попадающие сюда и так страдают от болей, нервных расстройств и медикаментозной зависимости, так что они заслужили, чтобы им улыбались. Правда, не похоже, чтобы это заметно подняло настроение мужчине с тростью. – Фамилию, пожалуйста.
— Хаус. Грегори Хаус.
— Спасибо, — отозвалась медсестра, застучав по клавиатуре. – Доктор будет через несколько минут, — сообщила она, распечатывая карточку, — пока что заполните информированное согласие.
Мужчина быстро застрочил ручкой по нужным строчкам. Медсестра пару секунд смотрела на него, пытаясь понять, что ее смущает, а потом заметила, что пишет он левой рукой. Тот, второй с тростью, заглянул спутнику через плечо.
— Эсквидж1? – переспросил он, прочитав имя лечащего доктора. – Черт, Уилсон, ты мне что, не мог даже найти врача с нормальной фамилией?!
— Эшвеге, — поправил Уилсон и, поймав возмущенный взгляд Хауса, осторожно пояснил. — Это немецкая фамилия. Я знаю немецкий.
— Народ иудейский, помнится, уже попал однажды за заигрывания с Германией?.. – любезно напомнили ему в ответ.
— Да-да, Хаус, давай немного посмеемся над Освенцимом. Простите, — последнее предложение Уилсона адресовалось, конечно, медсестре.
— Мистер Хаус? – быстро спросил подошедший врач, безошибочно обращаясь к человеку с тростью. – Я – доктор Ричард Эшвеге, ваш лечащий врач. Прошу прощения, — тут же сказал он, доставая мобильный телефон. – Ричард Эшвеге, алло…
Хаус посмотрел с очень выразительным видом на Уилсона, но тот ему ничем помочь не мог – сам смотрел на появившегося врача.
Эшвеге было около тридцати пяти лет. На светлых волосах сделано мелирование, на руке, держащей у уха телефон, ярко проблескивали два браслета.
— Нет-нет, дозу повышать не будем… Я понимаю, что его трясет – его и должно трясти в абстиненции на дибазоне!.. Поднимайтесь на третий этаж, кабинет заведующего, — это он уже сказал Уилсону и Хаусу, показывая жестом номер «три» и взмахнув рукой в сторону лифта. Телефонную трубку он привычно удерживал плечом. У него было не менее пяти серебряных колец, но Уилсону запомнилось только одно, в виде паука, на обручальном пальце.
— Заполните приемный лист, сестра Варгес, пожалуйста, — это медсестре. – Ну, капните успокоительного, если совсем плохо… — а это уже снова в трубку.
Эшвеге направился в сторону лестницы, а медсестра достала карточку.
— Это один из лучший врачей центра, — заметила она, — и он возглавляет отделение.
Уилсон был рад ее присутствию – как бы то ни было, оно действовало на Хауса сдерживающе. По виду Грега он прямо-таки видел, что еще немного, и тот взорвется ядовитыми шутками и оскорбительными намеками.
На счастье Уилсона до кабинета их проводили, не дав остаться наедине. Эшвеге уже сидел за столом, все еще или уже опять разговаривая по мобильному телефону, и жестом показал им садиться.
— Что?.. Откуда звонили? Из общественной организации «Пир для Бакланов»? Это уже даже любопытно... Что?.. А, «Мир для Балканов», да, теперь слышу нормально… Карточку дайте, пожалуйста… Нет, это я не вам. Вы, если позвонят снова, соедините их с нашим отделом по социальной работе, пусть узнают… Какая доза?!.. Нет, это я опять-таки не вам. Пусть узнают, когда можно провести встречу.
Он закрыл, наконец, телефон и посмотрел на сидящих.
— Доброе утро, господа. Прошу прощения, что пришлось отвлечься на телефонный разговор.
Как позже выяснил Хаус, телефонные разговоры составляли добрую половину всего времени в жизни доктора Эшвеге.
— Для начала – у вас есть какие-нибудь вопросы, которые мы должны обсудить незамедлительно?
- Да, — тут же откликнулся Хаус. – Ты – гей?
— Хаус! – возмутился Уилсон, едва справившись с искушением повторить его вопрос.
— Все в порядке, — ответил Эшвеге. – И ответ: «нет». Я не гей, я женат и у меня две дочери, — он кивнул слегка на фотографию в рамке, где была изображена улыбающаяся женщина с двумя девочками. – Теперь давайте немного поговорим о медицине.
Уилсон быстро стиснул руку Хауса, пока тот не успел ответить что-нибудь.
— Я доктор Джеймс Уилсон. Собственно я созванивался с вами несколько раз на прошлой неделе.
— Да, я помню, по поводу вашего пациента и друга. Хронические боли неясной этиологии после частичной ампутации мышц бедра из-за тромбоза ветвей бедренной артерии. Многолетняя наркотическая зависимость от гидрокодона – викодина. В анамнезе почечная недостаточность и эпизоды острой и хронической передозировки. Все верно, мистер Хаус?
— Доктор Хаус, — мрачно поправил тот.
— Нет. Пока вы лежите здесь – нет. Вы пробовали сокращать дозу, как я рекомендовал по телефону?
— Да, — ответил за Хауса Уилсон. – Нам удалось немного ее уменьшить до приезда сюда.
— Сколько сейчас?
Уилсон назвал суточную дозу. Эшвеге слегка приподнял брови, но ничего не сказал.
— Вы проходили до этого реабилитацию?
— Официально – проходил, — мрачно сообщил Хаус.
— А на самом деле?
— Официально – проходил, — повторил тот без выражения, глядя в пол. Рука Уилсона по-прежнему лежала на его кисти. Не сжимала больше до боли, а слегка, почти незаметно поглаживала тыльную сторону запястья.
Эшвеге тоже это заметил. Возможно, на последнем ряду кинотеатра или заднем сидении такси этот жест выглядел бы более интимным, но факт оставался фактом – они держались за руки. Доктор Эшвеге снова посмотрел на лежащую перед ним карточку, постукивая по ней длинными ухоженными ногтями. Как и многие другие наркологи, он делил пациентов на «реабилитантов» и «детоксикантов». Первая группа действительно пытается соскочить. Вторая хочет сбить дозу.
Так называемые «медицинские наркоманы», конечно, стоят несколько обособленно, и, тем не менее, деление на группы тут срабатывало. Он медленно перелистал странницы, надеясь выкроить еще пару минут на размышления.
— Слушай, может, ты уже закончишь медитировать над бумажками и произнесешь хоть что-то, ради чего стоило гнать сюда машину добрых четыре часа? – спросил Хаус.
Эшвеге поднял голову. У него были светло-голубые близко посаженные глаза.
— Здесь есть какое-нибудь заключение невролога, моложе семилетней давности? Отчеты тренера реабилитационной медицины? Психотерапевта? Вы вообще как-то лечились после операции? Кроме гидрокодона, я имею в виду.
Уже из бумаг ответ был вполне очевиден даже до того, как Хаус сказал:
— Я боюсь врачей. У меня страх перед белым халатом. Докторофобия.
На самом деле, Эшвеге, пожалуй, был готов считать это добрым знаком. Пациент-медициноненавистник все же был более перспективен для достижения ремиссии, нежели пациент, у которого за плечами множество срывов терапий. На фоне всего остального: болей неясной этиологии, многократно увеличенной дозы гидрокодона, порочной модели приема лекарств, а также явно низкого уровня доверия со стороны пациента, Эшвеге действительно рад был и этому плюсу. Кроме того, характер пациента тоже нес в себе и плюсы, и минусы.
— Что ж, я предлагаю вам программу реабилитации на нашем отделении. Мои коллеги разберутся с причиной ваших болей, а я помогу вам пройти абстиненцию и подберу новую схему приема препаратов.
— Сколько?
— Пока сложно оценить… Как можно меньше, но монотерапия редко бывает удачна… Все зависит от того, насколько радикально удастся купировать…
— Не сколько препаратов, доктор Зло, сколько времени? – перебил его Хаус.
Эшвеге снова посмотрел на карточку, раздумывая. На правом запястье у него болтались на широком ремешке часы, отстававшие, насколько видел Уилсон, на семь с половиной часов.
— Если все пойдет очень хорошо… восемь недель минимум.
Восемь недель. Два месяца. Пятьдесят шесть дней. Ни одна из этих модификаций не принесла Хаусу облегчения.
Уилсон снова сжал его руку.
— Мы согласны, — ответил он за двоих.
Хаус не глядя подписал бумаги о согласии на госпитализацию, о передачи полномочий о прерывании терапии в юрисдикцию медицинского представителя, об ознакомлении с распорядком отделения и пожарной безопасностью.
Над последней он сидел очень долго, явно издеваясь, но Эшвеге опять говорил по телефону, а Уилсон смотрел на Хауса и думал, как же, наверное, тяжело тому далось снова позволить кому-то принимать за него решения.
От этой мысли и от оказанного доверия на него накатила нежность. Ну и еще потому, что Хаус останется в Сент-Джордж на долгих восемь недель.
Два месяца. Пятьдесят шесть дней. Каждый следующий вариант казался Уилсону еще дольше предыдущего, хотя это, конечно, полный бред.
Палата была рассчитана на одного. Несмотря на то, что многим пациентам с медикаментозной зависимостью приходится проводить на реабилитации многие и многие месяцы, в наркологических клиниках все контакты между пациентами стараются свести к минимуму.
На двери палаты не было ручки. У стены стояла узкая кровать, с которой небрежно свисали фиксационные ремни. Единственное окно, с золотистыми полупрозрачными стеклами, снаружи было забрано решеткой. Лампочки были вмонтированы в потолок. В ванной стоял унитаз, висела маленькая раковина, а в углу помещалась душевая кабина, в которой шланг душа лежал, свернутый, на полу – на стене не было крюка.
Хаус швырнул рюкзак об небольшой комод и сел на кровать.
— Ну что… — нарочито бодро сказал Уилсон, — тут довольно уютно.
— О, да! – ядовито подтвердил Хаус. – Мне особенно нравится, как решетка на окне гармонирует по стилю с рисунком на обоях!
Уилсон молча сел рядом с ним, обнял за плечи и, несмотря на сопротивление, прижал к себе.
*
— Ричард Эщвеге, алло… — сказал мужчина в трубку, открывая дверь в ординаторскую. – Привет, Линн… Да… Да, конечно… История болезни Грегори Хауса, пятая палата. Нет, Линн, это я не тебе… Да, слушаю… Нет, думаю, это были не усы, а уши… Да. Я перезвоню.
Эшвеге сел за стол, спиной к окну, пряча телефон в карман.
— Прошу прощения, коллеги, у меня младшая дочка не может вспомнить, кого она вчера вылепила для занятий в школе – зайца или бабочку. Вы ознакомились с историей и статусом? Пациент поступил сегодня на добровольную реабилитацию – семилетняя зависимость от высоких доз гидрокодона. Соматическое состояние стабильное, на данный момент функции внутренних органов в пределах нормы. Психологическое состояние неровное, готовность и приверженность к терапии сомнительная, доверительный уровень крайне низкий и он сам врач.
— Хочешь «переломать» его? – спросил невролог Алан Шиндер, опершись локтями на стол.
Эшвего пожал узкими плечами.
— Хочу и буду. Он, похоже, упертый – если есть мотивация, выйдет в стабильную ремиссию без рецидива. Но я не могу снимать его с викодина на фоне психосоматических болей – что вы мне на это скажете, коллеги?
— Ну, мы ознакомились с данными, — ответил Шиндер, кивнув на двоих ординаторов. – Хронические боли после частичной ампутации наводят, конечно, на мысль о невриноме – врастании нерва в рубец. Я бы начал с этого: посмотрим, что там с рубцом и остатками ампутированных мышц. Сделаем ЭМГ, МРТ, оценим функцию и болевую импульсацию соседних мышц, тогда решим вопрос о возможном хирургическом вмешательстве.
— Невролог Принстон Плейнсборо пишет, что нервы были ампутированы чисто, и невриномы быть не может, — мобильный у него в кармане заиграл возмутительно жизнерадостную мелодию. – Ричард Эшвеге, алло… Пытался покончить с собой? Допустим, он прав, какие у нас еще есть идеи насчет происхождения болей? Нет-нет, это я не вам говорю, сестра Миллер. Вы, пожалуйста, вколите ему успокоительного и вызовите доктора Филда, психолога. Чем еще мы можем объяснить клинику? – последний его вопрос уже адресовался присутствующим.
— Разнообразный характер болей указывает на психо-неврологическую составляющую, — заметил Диллан, клинический ординатор.
— Совершенно правильно. Как известно, боли вызванные исключительно физиологическими причинами, такими как невринома, как правило, имеют постоянные характеристики. Если боль описывается больным то как жгучая, то как тянущая, то как сдавливающая, то как режущая, это говорит о том, что имеет место патологическая стимуляция болевых рецепторов головным мозгом.
— Я считаю, что это классические фантомные боли, — заключила Ли, второй ординатор. – На них указывает разнообразный характер, ампутация в прошлом, связь с эмоциональными переживаниями.
— Я не согласен, — возразил Диллан, — по-моему, это каузалгия. Фантомные боли не могут формироваться при неполном пересечении нервного ствола. При частичной ампутации магистральный нерв не страдал – могла развиться только каузалгия.
— Каузалгия появляется только периодически – а он жалуется на постоянную боль!
— А фантомные боли не снимаются наркотическими анальгетиками!
— А каузалгия должна сопровождаться вегетативными расстройствами!
— Фантомные боли должны были распространиться на другие области тела!
— Ну, это не обязательно, — вмешался Шиндер в спор ординаторов. Ли победно улыбнулась, так что ему просто пришлось добавить. — Но фантомные боли не появляются в сохранной конечности.
— Не пойму я, о чем вы спорите, — заметил Эшвеге, заполняя направления на дополнительные исследования аккуратными округлыми буквами. – Как лечить фантомные боли?
— Ну… этиологического лечения не существует, но…
— Правильно. А как лечить каузалгию?
— Лечение только патогенетическое, однако…
— Правильно. Ну, так какая нам разница, что именно у него? Академический интерес?
— Но как можно лечить больного, не зная его заболевания? – спросил Диллан.
— Вас вообще не должно волновать его заболевание – это удел патологоанатома. А вы – врачи, ваше дело – пациент, — заметил Эшвеге, разыскивая рецептурный блокнот в кармане узких джинсов. – Не надо лечить болезнь, лечите больного. В нашей области по-другому ничего не выйдет.
— Как будто так что-то выйдет, — вдруг сказал Шиндер. – Вы же знаете, что пациенты с хроническими болями – это самая безнадежная из всех групп больных.
— Алан, пожалуйста, не сейчас. Какие исследования мы еще проведем?
— Я думаю, надо сделать функциональную МРТ головного мозга, — ответил Диллан.
— И что мы увидим там, если кроме местных воздействий на пострадавшие нервы и мышцы есть и психопатологическая боль?
— Что есть воздействие на центр боли.
— Верно. А если психопатологической боли нет?
— То же самое.
— А если это психалгия – психиатрическое заболевание вообще безо всякого реального воздействия?
— То же самое.
— Каждый раз, когда вы назначаете какое-либо исследование, вы должны знать, какой результат ожидаете получить. Назначать что-то по принципу «а вдруг чего-то найдем» — либо бездумная трата человеческих и финансовых ресурсов, либо шаг воплощенного отчаяния. Итак, начнем с локальных воздействий – посмотрим, что происходит с мышцами и нервами в рубце, как только я его проведу через абстиненцию. Алан задержись, пожалуйста, мне надо еще кое-что с тобой обсудить.
Когда врачи-ординаторы ушли, Эшвеге еще пару мгновений почти машинально сортировал карандаши, лежащие на столе.
— Алан, — наконец, сказал он, — мне кажется, мы с тобой уже обсуждали, что вопросы целесообразности лечения, которое мы проводим, весьма сложны и уж точно не подлежат обсуждению при ординаторах. Я знаю, что у тебя тяжелый период в жизни – восхищаюсь, что ты вообще держишься, потому что сам я развод бы не пережил. Но послушай, мне не нравится твой настрой.
— Я просто думаю… Ричард, ты собираешься переломать, к примеру, вот этого пациента из пятой… Ты видишь, какая у него доза. Мы оба знаем, что это значит. Он будет кричать, он будет биться в судорогах, он будет рефлекторно блевать и ходить под себя от невыносимой боли. Его будет рвать до второго Мэллори-Вейсса черной блевотиной. У него будут потрясающие ознобы2 и проливные поты до такой слабости, что он руки поднять не сможет. Часть этих симптомов ты снимешь, потому что ты врач. Часть из них ты не снимешь из-за воспитательного эффекта для наркомана. Часть из них ты не снимешь, потому что не сможешь. Но при этом ты будешь приходить, улыбаться ему и говорить, что это для его же блага. Ты толкнешь его в ад… ради его же блага. Тебя это все не смущает?
— Я об этом не думаю, — ответил Эшвеге. – Хирургу приходится резать больного, чтобы его вылечить. Приятно ли это, когда тебя полосуют скальпелем? Уверен, что нет. Но врачу часто приходится нести лечение через боль.
— Хорошо, пусть так. Но что потом? Он переломается… возможно мы найдем и уберем некоторую причину его болей. Поправится ли он? Ты знаешь, что нет. Хронические боли от нашего лечения… ну ослабевают, но исчезать? Нет. И что потом? Он стал наркоманом один раз, а теперь? Через сколько времени он вернется к тебе на отделение с уже еще большей дозой? Сколько их возвращается? Пять из десяти? Семь из десяти? Девять из десяти? Имеет ли это тогда вообще хоть какой-то смысл?
— Остановись, — резко оборвал его Эшвеге. – Прекрати. Ты – врач, а не господь бог. Ты не имеешь права даже думать об этом. Если какому-то человеку было очень-очень больно, а после нашего лечения, он перестал испытывать такую боль, то это уже не так мало. И мне этого достаточно, чтобы продолжать свою работу.
Шиндер потер лицо руками.
— Я не уверен, достаточно ли этого мне.
Нарколог помолчал, поправляя свои многочисленные кольца.
— Тебе придется решить, Алан, достаточно ли этого… Потому что, если нет… мне придется просить тебя уйти… по крайней мере, с этого отделения.
*
Оставлять близкого человека в больнице всегда тяжело, но наркологическая клиника имеет и свою, крайне неприятную, специфику. Даже лучшие и самые доброжелательные из них отличаются почти военным режимом, а наименее благосклонные к наркоманам сравнимы с тюрьмами строгого режима. Поэтому, хотя Уилсон и понимал, что другого выхода у них нет, и это правильное решение, тем не менее, у него сжималось сердце, когда он смотрел Хаусу в глаза.
— Отлично ты придумал, Джимми-бой, в качестве нашего медового месяца затолкать меня сюда. Теперь я понимаю, почему ты трижды разведен.
— Перестань, Хаус, — отозвался Уилсон. Однако разозлиться по-настоящему не получилось. Слишком сильно его расстраивало предстоящее расставание.
Он взял руку Хауса в свою и поднес к губам, поочередно целуя пальцы.
— Я буду приезжать каждую субботу, Грег. Мне же не сложно. Ты можешь позвонить, и я приеду на неделе.
— Да-да... ты мой рыцарь на белом коне…
— Хаус… — с болью отозвался Уилсон, прижимая его к себе.
Они не зажигали ламп. В комнате сгустились сумерки. Когда дверь в коридор неожиданно распахнулась, и свет проник в палату, им обоим пришлось зажмуриться. На пороге стоял Ричард Эшвеге.
— Доктор Уилсон… пора…
Он прикрыл дверь, позволяя Уилсону погладить Хауса по щеке и привлечь к себе, чтобы нежно поцеловать. Тот не сопротивлялся, но и не отвечал, как человек поглощенный своими мыслями.
— Поправляйся, Хаус, — прошептал Уилсон и вышел почти торопливо, чтобы не поддаться порыву забрать Хауса отсюда.
~~~~~~
1. В оригинале фамилия "Эшвеге" записывается таким образом: "Eschwege", так что по-своему Хаус прав
2. Вполне официальное название выраженного патологического состояния, как правило, сопровождающегося высокой лихорадкой, у больного стучат зубы, сильнейшая дрожь колотит все тело.
Глава 2
Глава 2
В медицине имеются свои негласные, но очень верные законы, проверенные многими поколениями врачей.
Все самые трудные и экстренные случаи привозят ночью или в воскресенье.
Как только ты решаешь, что именно этот больной быстро пойдет на поправку, он тут же выдает какое-нибудь осложнение и остается на твоем попечении еще на месяц.
Сами врачи болеют любой болезнью в самой атипичной и трудной форме.
Ну и так далее.
Общий смыл их, конечно, один и тот же – врач никогда не знает, что ему ждать от больных. Каждая болезнь и каждая реакция организма непредсказуема. Больные и болезни бесконечно разнообразны, следовательно, бесконечно разнообразны возможности врача оказаться в тупике.
Любой врач успешно или нет, но ведет борьбу с болезнью. Нарколог одновременно ведет еще, как правило, и борьбу с больным. Следовательно, шансов оказаться в тупике у него еще больше. Наркомания – болезнь, но совершенно особая. На реабилитации наркотик однозначно воспринимается больным как «друг». А врач, соответственно, как «враг». Наркоман и наркотик образуют совершенно особенный замкнутый на самом себе микрокосмос, и любое вмешательство извне ощущается больным, как нарушение границ его мира.
Эшвеге знал, что пока врачу не удастся переломить эту ситуацию, пока больной не станет союзником – ни о какой реабилитации не может быть и речи. Если же вы выиграли это сражение и заполучили пациента на свою сторону – вы практически выиграли войну. Во всяком случае, самую тяжелую ее часть вы прошли.
Из всех разнообразных категорий больных наркоманы, конечно, самая нестабильная группа. Наркоман может уверять тебя со слезами и битьем в грудь, как сильно он хочет завязать, а через пару часов из-под полы покупать дозу. Наркоман может улыбаться и шутить по поводу абстинентной депрессии, а стоит тебе отойти — попробовать сигануть из окна. Наркоман в абстиненции неадекватен, не имеет моральных принципов, не связан никакими узами и рамками.
Правило, что никогда не знаешь, чего ждать, работает с этим контингентом не на сто, а на все сто пятьдесят процентов.
Однако какие-то закономерности есть и у наркологов. Часто Эшвеге не в силах был бы точно описать, что именно наталкивало его на какие-то выводы о перспективах пациента. Эта та самая интуиция или врачебное чутье, когда твое подсознание воспринимает миллион мелочей, сравнивает их и выдает тебе результат, якобы как догадку.
*
У пациентов на отделении дважды в сутки брали анализ мочи на токсины.
Так или иначе, но Эшвеге совсем не был удивлен, когда, вернувшись после своего выходного дня, услышал с утра от медсестры:
— У нас ЧП. В образцах – гидрокодон.
Он поправил ворот своего полосатого свитера под халатом, перекинул через шею сиреневый стетоскоп и вздохнул.
— Пятая палата, конечно?
Сестра кивнула, и Эшвеге вышел из своего кабинета.
Он достал из кармана дверную ручку и открыл дверь пятой палаты. Хаус сидел на кровати и смотрел в одну точку, но быстро перевел взгляд на пришедшего.
— У вас в анализах – гидрокодон.
— А у тебя засос на шее, — ответил на это Хаус.
Эшвеге снова машинально поправил ворот свитера.
— Возможно, но мы говорим не обо мне.
— А еще в блестки в волосах. Хорошо выходной прошел?
— Да, но мы опять-таки говорим не обо мне, а о том, почему в вашей моче плавает гидрокодон.
— Тут такое дело: когда я сдавал анализ с той фигуристой рыженькой медсестрой, стоявшей у меня за спиной, мимо бежал енот, и он тоже немного отлил в ту же баночку – ну я не мог ему отказать, я из Гринписа… Возможно, эта животина была наркоманом…
— Мистер Хаус…
— Вы не услышите от меня правды, — усмехнулся тот с вызовом.
Эшвеге подумал, не специально ли Хаус это все сделал – ведь он не мог не понимать, что его поймают. Возможно, в данном конкретном случае, противостояние пациент-врач пройдет в открытую.
— Мне не нужна правда.
— А что тебе нужно, док?
— Вы знаете.
— Обыскивать будешь?
— Не буду. Сами отдадите, — покачал головой Эшвеге.
Хаус смотрел на него пару минут молча с ядовитой насмешкой в глазах. В какой-то момент Эшвеге даже заколебался внутренне, будет ли тут хоть какой-то толк и не придется ли отыгрывать назад, звать санитаров, выкручивать строптивому пациенту руки за спину и таки обыскивать. Однако Хаус скривил губы и махнул рукой.
— В тумбочке. Третий ящик.
Эшвеге открыл ящик и в глубине, под какими-то журналами, сильно смахивающими на Attitude1, обнаружил рыжую баночку. Он опустил ее в карман и посмотрел на злобно усмехающегося Хауса.
— Вторую тоже.
Тот бросил на него быстрый взгляд и снова уставился в пространство. Он был похож на загнанного зверя в этой палате, пребывающего в шоке от непривычного ограничения пространства и самой жизни.
— Черт с тобой, — наконец пробормотал Хаус, вытащил еще одну баночку из кармана тренировочных штанов и кинул врачу. Эшвеге поймал ее.
— Будет легче, — сказал он, открывая дверь, чтобы уйти. – Но не сразу.
Эшвеге подошел к посту и отдал викодин медсестре.
— Гидрокодон на списание. Диллан, Ли, подойдите ко мне. Почему пациент в пятой не на Ревии2?
— У него слишком высокая доза викодина, — пояснила Ли.
— Доза нормальная для абстиненции. Кто вам это сказал?
— О-он.
— Он? Кто числится у меня клиническим ординатором – вы или он? Кто должен знать, какое назначить лечение – вы или он? Может мне и зарплату ему платить?
— Но он – врач!
— Он не врач. Нормальный адекватный врач не стал бы семь лет бездумно глотать викодин. Он наркоман. Тут на отделении тридцать таких лежит и все они сами лучше знают, как их лечить. Дождитесь вечерних проб, и если будут чистые – начинайте абстиненцию.
* * *
Наркотик похож на спрута. Зависимость начинается с того, что какое-то мерзкое склизкое чужое тело проскальзывает в твою голову и оккупирует мозг. После этого ты уже не принадлежишь самому себе, и тобой правит наполовину разум, а наполовину спрут. Но этого мало. У этого спрута есть щупальца, и их не восемь, а сотни, тысячи, миллионы… Они проскальзывают между тканями твоего тела и проникают в каждый уголок, каждую клетку, прорастают каждый нерв. Скользкие липкие щупальца пронизывают все твое тело, заполняют его, управляют им.
Пока ты живешь в мире со своим спрутом, все в порядке. Он слегка шевелит щупальцами, проверяя свою власть над тобой, но этим и удовлетворяется.
Но если ты попытаешься расстаться с ним!..
Ты тащишь эту тварь из своего разума и своего тела. Кто сказал, что этот спрут скользкий? Нет, на каждом из миллиона щупалец у него по острому крючку, и он цепляется каждым за твои клетки, нервы, ткани, за сам разум, за все, что попадется ему по дороге. Спрута тащат, а щупальца рвут твое тело и разум в клочья.
Страдания настоящей ломки мало с чем сравнимы. Судороги, сводящие тело так сильны, что мышцы ломают собственные кости, а зубы крошатся во рту, как при столбняке. Рвота выкручивает наизнанку досуха, до сухих позывов. Боли таковы, что ты не можешь преодолеть себя, даже чтобы добраться до унитаза.
Ты не человек сейчас. Ты растерзанные обломки, на которых корчится и извивается в предсмертных судорогах спрут.
*
Вряд ли что-то сможет описать абстиненцию лучше, чем тот факт, что за эти дни Хаус ни разу не вспомнил про свою ногу. Боли в бедре ушли куда-то на задний план по сравнению с остальным.
На руках давно расплылись темные неровные синяки от игл и катетеров капельниц, как у настоящего наркомана. В вены капали физраствор и седативные, и десятки других лекарств. Хаус открывал мутные глаза, чтобы посмотреть на новый флакон, который медсестра ставила в капельницу. Сначала он пытался как-то считать наименования лекарств, а потом сбился. Похоже, ему в вены намеревались перелить все, что упоминалось в фармакопее. Эшвеге пытался как-то смягчить ломку, и частично это удавалось, но оставалось еще много вещей, которые не прогнозируемы для врача. Невозможно было предупредить случившийся гипертонический криз на фоне болей, когда потребовалось срочно вливать ганглиоблокаторы и петлевые диуретики. Невозможно было толком унять потрясающий озноб, который колотил так, что Хауса буквально поднимало от кровати. Невозможно было купировать судороги, когда его пришлось прикручивать к кровати ремнями.
А еще была страшная слабость, которая наваливалась до темноты в глазах, и приходилось лежать часами в одной и той же неловкой позе, несмотря на затекшие руки-ноги, потому что не было сил шевельнуться.
Была высокая лихорадка, когда ломит все кости и жар терзает до дурноты.
Была окрашенная в желтый цвет желчью желудочная жидкость, которая лилась между приоткрытых обметанных губ, потому что не было уже даже рвотных спазмов, и Хаусу просто поворачивали голову на бок, чтобы не захлебнулся.
Эшвеге приходил каждые несколько часов и наблюдал всю картину. Он прописывал ганглиоблокаторы и диуретики, фиксировал его к кровати, вводил препараты, чтобы хоть как-то унять озноб и изыскивал способы накормить своего пациента. По-настоящему напугать его Хаусу удалось только один раз, когда глядя куда-то поверх плеча нарколога, он вдруг спросит пересохшими губами:
— Почему эта козочка слезла со стены?
Эшвеге вздрогнул и быстро прижал ладонь к его мокрому лбу, но жар, очевидно, был не больше, чем все эти дни.
— Козочка?..
— Да, — просипел Хаус, глядя в сторону измученными красными глазами. – Забавно, я знаю, что это галлюцинация, и все равно ее вижу. Вон подошла и грызет угол стола… А теперь превратилась в крыс. Сколько ж тут их!
Эшвеге поспешно отправил его на ЭЭГ, но там не нашли ничего, что могло бы дать галлюцинации. Единственное объяснение, которое пришло в голову Эшвеге, — мозг Хауса так соскучился от недостатка поступающей информации, что сам себя развлекает такими картинками.
У нарколога был выходной в субботу, так что приехавшего Уилсона он не встретил. Уилсон просидел почти весь день в палате Хауса, но тот был практически без сознания, лишь временами приоткрывал красные от полопавшихся сосудов глаза и хрипло шептал:
— А, Джимми… ты здесь…
— Я тут, — отзывался Уилсон, гладя его по щеке, заросшей седоватой щетиной. Хаус бессильно кивал и отключался.
Так прошло их первое свидание в клинике Сент-Джордж.
~ ~ ~ ~ ~ ~
1. Известный и авторитетный гей-журнал.
2. Налтрексон — лекарственное средство, антагонист опиоидных рецепторов. Применяется для провокации абстиненции у зависимых от препаратов опиоидного ряда.
Глава 3.Глава 3.
Наркотики похожи на цепкого спрута, который цепляется за твое тело и твой мозг. Он готов уничтожить тебя, но только не дать вырвать его с насиженного места.
Но если тебе все же это удается – если только тебе удается вырвать спрута из своего тела!..
Знал бы ты, какая пустота приходит ему на смену…
Мысли – вдребезги, мечты – вдребезги, желания – вдребезги. Внутри мозга вместо отвратительного склизкого тела спрута поселилась сосущая, ноющая пустота. Пустота внутри тебя, в каждой клетке. Вакуум, разместившись внутри, не уходит. И ты просто лежишь сутки за сутками, без мыслей, без желаний, без чувств, смотришь в никуда и ничего не видишь. Вместо прошлого – пустота, вместо настоящего – пустота, вместо будущего — … да что про это говорить?!
Ты не двигаешься. Ты ничего не хочешь. Ты ничего не ощущаешь.
И приходит момент, когда ты понимаешь, что даже боль была не так страшна, как это болезненное бесчувствие. Боль – переживание, свойственное человеку. Боль – это сигнал, что ты еще жив. Она определенно лучше, чем лежать и смотреть на выцветший мир кругом, ощущая себя нелегальным эмигрантом с того света.
И тогда ты доходишь, наконец, до того, что снова готов принять внутрь любого спрута. Вернуть его щупальца и даже его крючки. Что угодно – только не эта страшная пустота.
*
Реакция после окончания физической фазы абстиненции, едва ли не страшнее самой «ломки». Хаус лежал неподвижно, глядя в забранное решеткой окно. Небо было серым и очень светлым, и даже этот бессолнечный свет резал глаза. Раздражало сейчас все – любой запах, любой звук, свет, движение, чужие разговоры, прикосновения.
Однако страшная апатия сковала по рукам и ногам, удушающее спеленала сознание и не позволяла даже раздражение на ком-нибудь сорвать. Оно просто глухо билось, нарастало и выжигало само себя изнутри.
Нога ныла постоянно и мучительно, словно кто-то выкручивал мышцы и кости, как мокрое полотенце.
С удручающей частотой заходил Эшвеге, перепроверял какие-то капельницы безо всякого прока, раздражающе-внимательно вглядывался в лицо Хауса, словно пытаясь поймать какой-то ускользающий симптом, вводил препараты и умудрялся одновременно говорить по телефону.
Пальцы с длинными ногтями прижались сбоку шеи, ловя пульс, пока сам врач быстро отвечал в трубку.
— Да… Да… Да, Рэйчел, я помню, что приезжает дядя Джейк… Откуда мне знать, чем его кормить? А чем его в прошлый раз кормили?.. Дорогая, я у пациента… Нет… Нет, не сейчас. Я перезвоню. Все не так плохо, мистер Хаус…
Тон его не изменился совершенно, и Хаусу пришлось бы непросто понять, что эта фраза обращена к нему. Правда, он и не хотел слушать. Каждое слово раздражало.
— Это все реакция. Следующую неделю, минимум, вы будете, словно выжатый лимон. Постепенно станет чуть легче.
Это не успокаивало. Просто совсем не успокаивало.
Когда пациент погружен в клиническую депрессию, его ничто не злит так сильно и не причиняет такой боли, как бодрые заявления врача, что все идет отлично.
Эшвеге вернулся в свой кабинет и открыл еще раз компьютер, вызывая данные по пациенту. «Переломать» его удалось удачно, хотя они и опасались падения сердечной деятельности или спазма мозговых артерий на вершине абстиненции. Однако… однако такая глубина угнетения сознания его пугала. Он вызвал психиатра и получил до ужаса нечеткое заключение. Может ли это быть глубокой депрессией – транзиторным эпизодом психической зависимости? Вероятно. Возможно ли, что на фоне абстиненции после многолетнего употребления гидрокодона резко и необратимо прогрессировала энцефалопатия? Не исключено.
Эшвеге потер лоб, и браслеты на его запястье слегка звенели. Необратимое падение умственной деятельности…
Он снова посмотрел на страничку личного дела в истории болезни. Врач. Две специализации. Докторская степень. Пост главы отделения. Ведущий диагност Принстон Плейнсборо.
Необратимое падение умственной деятельности…
Заповедь «Не навреди» хороша, только с трудом выполнима. Кроме нее древние еще подметили и другое: «Жизнь коротка, искусство медицины вечно; случай скоропреходящ; опыт рискован, а решение трудно». Врач должен исходить из стремления к благу пациента, но все мы знаем, куда подчас приводят дороги, вымощенные благими намерениями.
Ответственность врача – это то, что ты берешься проводить абстиненцию социально и умственно адекватного пациента-наркомана, зная, что есть риск получить на выходе необратимое нарушение, физическое или умственное.
Эшвеге набрал номер.
— Доктор Уилсон? Это Ричард Эшвеге из Сент-Джордж. Я знаю, что вы приезжаете по субботам, но должен сказать, что мистер Хаус сейчас в очень тяжелом психологическом состоянии. Я не уверен, что этот визит принесет удовольствие ему, и боюсь, он может расстроить вас. Я рекомендовал бы воздержаться от посещения сейчас.
В ответ ему какое-то время царила тишина. Очевидно, Уилсон обдумывал сказанное.
— Спасибо, доктор, но я думаю, что все же приеду. Я знаю, Хаус будет рад моему приезду. Возможно, он сделает вид, что это не так, но… я-то все равно знаю.
Настало время для Эшвеге осмыслить ответ.
— Что ж… не буду отговаривать. Я дежурю в эту субботу – пожалуйста, загляните ко мне перед отъездом.
*
Один вид Хауса заставил Уилсона, ощутить, как щемит в груди. Непривычная разлука только усиливала ощущение нежности.
— Ты как? — тихо спросил он, присаживаясь на край кровати.
Хаус долго молчал, и Уилсон подумал было, что его вопрос так и останется без ответа, когда тот, наконец, разлепил пересохшие губы.
— Бывало и получше, Уилсон. Такое ощущение, как будто в черно-белое кино попал… Или двухмерный серый мультик…
— Добро пожаловать в реальную жизнь, — слабо пошутил Джеймс в ответ.
— В реальную жизнь? В реальную жизнь? – резко переспросил Хаус, чуть приподнимаясь на постели, на большее просто не хватало сил. – Человеческая жизнь – это бесконечные электрические импульсы. Любой процесс в клетке – это изменение ее электрического потенциала. Каждая наша мысль, наше движение или даже отсутствие его обусловлено электрическим разрядом, бегущим по клеткам. Всякий раз это – удар током, и каждая клетка чувствует его как невыносимую боль. С момента нашего появления – еще даже не на свет – и до последнего вздоха, наше существование наполнено и обусловлено болью. Но мы не чувствуем ее – потому что наш организм привык вырабатывать собственные опиаты и заглушать ими эту боль. Все мы сидим и сидим крепко на собственных внутренних наркотиках и никогда не воспринимаем всю полноту нашим реальных ощущений. И только когда наш организм разучится вырабатывать опиаты из-за приема их извне, только тогда, оказавшись без привычных наркотиков, мы впервые испытываем все по-настоящему. Отсутствие наркотика само по себе боль не приносит – просто мы впервые начинаем чувствовать ту боль, которая сопровождает нас от рождения до смерти. Мы забиваем настоящие ощущения обезболиванием внутренними опиатами, мы забиваем настоящее восприятие эйфорией внутренних опиатов. И после этого вы что-то говорите про реальный мир? Ломка, когда ты корчишься и ходишь под себя – вот реальный мир. А все остальное такой же наркотический транс!
Этот монолог его заметно утомил. Дыхание срывалось. В уголках пересохших губ накипела влага.
Однако Уилсон был рад. Хаус сейчас наконец походил на самого себя.
— Ну, если дело только в этом, — заметил Уилсон, обнимая Хауса за плечи и быстро целуя в висок, — то я за тебя спокоен. Уверен, как только абстиненция сойдет на нет – твое-то тело выработает шикарные опиаты!
Хаус закрыл глаза, выдохнул, расслабился и, наконец, улыбнулся.
Впервые за две недели.
— Доктор Уилсон, пожалуйста, присаживайтесь. Вот ваш новый пропуск на следующую неделю.
Уилсон поблагодарил и задал пару вопросов по поводу здоровья Хауса. Слишком встревоженным он не выглядел, и Эшвеге это несколько успокоило – если близкий человек не видит катастрофических изменений в личности, то обычно все не так плохо.
— Вы хотели сказать что-то конкретное? — наконец, спросил Уилсон.
Эшвеге перевел взгляд на компьютер, где была открыта карточка Хауса, с мигающей алой пометкой о нарушении режима – вносе и употреблении наркотических веществ на территории клиники.
— Да. Я заметил, что у вас с мистером Хаусом указан один и тот же адрес. Вы живете вместе?
Уилсон слегка вспыхнул. Вообще-то со стороны ситуация выглядела примерно так: хроническому больному врач, его «друг», много лет дает слоновьи дозы тяжелого наркотика без показаний, а потом затаскивает в постель, переезжает к нему и упекает пациента-любовника в наркологическую лечебницу.
Можно много пытаться доказать, что все совсем не так – фактов это не меняло.
— Меня волнует не этика и не мораль, — заметил Эшвеге. – У того, кто зависим в течение многих лет, формируются определенные привычки. В частности оставлять не оконченные баночки с лекарствами в «тайниках» про запас. Такое искушение совершенно не приемлемо. Вы должны обыскать квартиру, причем очень тщательно, и выбросить все, что имеет к морфинам хоть какое-то отношение.
— Хорошо, я это сделаю. Обязательно. Есть что-то еще, что я должен знать?
Эшвеге снова перевел взгляд на компьютер, пометка мигала так же ярко. Нарушение режима первой степени, о котором он обязан проинформировать медицинского представителя.
— Нет. Не думаю, доктор Уилсон. Это все.
* * *
Врачи – самые тяжелые из всех пациентов, что, в общем, всем известно. Во-первых, из всех вариантов они всегда заболевают самым тяжелым, атипичным или осложненным. Во-вторых, у них очень узкий диапазон доверия.
Диапазон доверия - это продукт того парадокса, что обычно у пациента есть свое представление о том, как его следует лечить. Кроме того, для каждого человека существуют определенные рамки, что он готов делать в процессе лечения, а что нет. Прописывать пациенту то, что лежит вне его диапазона доверия, обычно бесполезно.
У врача представления о том, как его следует лечить, очень конкретные и диапазон доверия очень узкий. Любые отступления лечащего доктора от этих представлений воспринимаются врачом-пациентом почти как оскорбление.
Из всех прочих возможных вариантов – Хаус был еще более тяжелым пациентом, что Эшвеге выяснил очень быстро. В конце концов, Хаус не был простым врачом – он был умнее большинства окружающих его специалистов. И, к сожалению, сам был прекрасно об этом осведомлен.
Однако Эшвеге знал и еще кое-что — врач-пациент крайне редко может здраво оценить свое состояние, оставаясь достаточно беспристрастным, как следует лечащему доктору. Обычно же он впадает в одну из двух крайностей. Либо становится истинным ипохондриком, который еще несноснее тем, что действительно знает много возможных последствий и осложнений. Либо уходит в отрицание болезни как таковой, и не может смириться с той стадией заболевания, которую, несомненно, диагностировал бы своему пациенту.
*
Никакой невриномы на МРТ выявить не удалось и у Хауса, когда Эшвеге поделился с ним этой новостью, был до неприличия самодовольный вид. В конце концов, он предсказывал это с самого начала.
В какой-то мере Эшвеге был произошедшему даже рад – во-первых, не надо было проводить невриномотомию, во-вторых, самодовольный Хаус ему все-таки нравился больше, чем Хаус, лежащий без движений и смотрящий в никуда невидящими глазами. Самодовольство и ядовитые замечания Эшвеге посчитал за признаки выхода из клинической депрессии, хотя в историю болезни такие пункты записать, конечно, было нельзя.
Ходил сейчас Хаус с большим трудом – ногу буквально разрывало от каждого шага, но от коляски отказался наотрез, предпочтя ортопедический костыль. Эшвеге придерживал его левой рукой за локоть, чтобы при случае то ли поддержать, то ли зафиксировать. Второй рукой нарколог соответственно держал у уха телефон.
— Где ты?.. Что?.. Перестань, Майлз… У тебя первый этаж, высокий, не спорю, но все-таки первый, и кусты шиповника внизу – ты не разобьешься, но расцарапаешь себе все лицо… Осторожнее, лестница. Что?.. Нет, это я не тебе… Да, это будет очень вульгарно. Нет, мистер Хаус, это я не вам. Приезжай к нам – мы снова пересмотрим твою схему лекарств…
— Говорят, мобильные телефоны вызывают рак головного мозга, — любезно заметил Хаус, когда Эшвеге, наконец, закончил разговор с незадачливым самоубийцей.
— У нас хорошие нейрохирурги. Доктор Шиндер хочет провести электромиографию, чтобы посмотреть состояние уцелевших мышц бедра. Неврологи пытаются найти причину сохраняющейся болевой импульсации, если таковая имеется.
— Господи, ваши неврологи яиц у себя в штанах не найдут даже с компасом, — поморщился Хаус. Ему пришлось остановиться и переждать сильнейший спазм.
— Для этого есть урологи. Я за узкую специализацию.
— Узкий специалист – ученый козел, который узнавал все больше и больше о все меньшем и меньшем, и теперь знает абсолютно все абсолютно ни о чем.
У Эшвеге снова зазвонил телефон – так удачно, что Хаус уже не в первый раз заподозрил, что нарколог таким образом отмазывается от неприятных разговоров.
Шиндер вертел ногу Хауса, как будто та отрезана от туловища, устанавливая датчики то в одно, то в другое положение.
Глубокое убеждение Хауса, вынесенное еще из того, семилетней давности, опыта, что всем неврологам не дают спокойно спать лавры гестаповских врачей-палачей, только окрепло. Когда невролог говорит: «Повернем-ка ногу еще немного», его меньше всего интересует, что у пациента в этот момент в глазах темнеет от боли.
— Очень много побочных сигналов. Переставим датчики еще раз, — предложил Шиндер.
— Давай, — одобрительно заметил Хаус, — а можно еще иголки под ногти затолкать – тоже, говорят, неплохо помогает.
— Попробуй обезболить задействованные мышцы и проверь только незатронутые ампутацией, — сказал Эшвеге, отвлекаясь на секунду от телефонного звонка.
— Зачем? Тогда никакой патологической импульсации быть не может.
Эшвеге одними губами, повторил: «проверь» и вернулся к разговору.
— Нет… Нет, сэр, у меня нет выписок из регистрационного журнала перед глазами…
— Ну что ж, — обманчиво бодро сообщил Шиндер, — попробуем вас обезболить, мистер Хаус.
— Правда? – откликнулся тот. – Ну, неужели надо? Я бы станцевал полную радости джигу по этому поводу, но вот беда – я без штанов, вымазан какими-то слюнями кита и опутан проводами!
Невролог сделал футлярную анестезию здоровых мышц бедра и снова стал снимать показания. С помощью ЭМГ снимаются импульсы, которые мышцы вырабатывают при сокращении. Так что Шиндер без особого интереса поставил датчики на здоровые и обезболенные мышцы. Эшвеге, одной рукой по-прежнему держа телефон, второй машинально теребил мочку – как раз там, где, если присмотреться, виднелся след от прокола для сережки.
— Да… Нет… Нет, сэр, я уверен, что Си Мерфи жив – он был у меня на приеме три дня назад… Что значит: «А кто же тогда умер в 95ом году?»? Откуда мне знать? Куча народу умерла!
Эшвеге явно начинал нервничать, расхаживая взад-вперед по кабинету. Внезапно Шиндер резко выпрямился.
— Это рубцовая контрактура, — быстро сказал он, как человек, для которого все внезапно встало на свои места.
Эшвеге застыл на месте.
— Сэр… Я перезвоню.
Глава 4.Глава 4.
Поэты любят говорить о рубцах, которые остаются на сердце. Из-за несчастной любви, как правило. У поэтов все, как правило, из-за несчастной любви.
Врачи, особенно кардиологи, знают, что рубцы на сердце остаются после перенесенных инфарктов.
Рубцы на сердце угрожают разрывом. Но и все остальные тоже не безопасны.
Большинство обывателей воспринимают рубец, как какое-то статичное образование, которое раз появившись, не меняется. Однако врачи знают насколько обманчиво это впечатление. Рубец – живое тело, развивающееся незаметно для глаз, но бесконечно и по своим собственным законам.
Скрытая от невооруженного глаза там идет постоянная перестройка, образование новых структур, рассасывание старых. В рубец могут вовлекаться изначально неповрежденные ткани, с уродствами, нарушением функций. Иногда образование рубцов вообще начинает представлять совершенно отдельную и смертельную опасную проблему.
Рубцы захватывают нервы, мышцы, внутренние органы. Иногда они причиняют боль. Иногда препятствуют движениям. Иногда могут убить.
Самое страшное, что ни один врач не скажет заранее, как именно поведет себя любой, даже самый безобидный на вид, рубец.
Не меньше трети всех пациентов-наркоманов с хроническими болями с отделения Эшвеге так или иначе страдали из-за рубцов.
*
— Очевидно, после проведенной ампутации, соседние, не затронутые, мышцы реагировали болью и сопротивлением на любую попытку движения, чтобы уберечь конечность от лишней травматизации.
— Мышцы болели после того, как часть из них откромсали шикарным огромным острым скальпелем? Потрясающая сообразительность! Боже, как же ты догадался? Просто поразительно, что за шесть лет в медицинском институте тебя таки смогли этому научить.
Эшвеге незаметно вздохнул, поднимая глаза на Хауса, потирающего ногу. Нарколог был готов поспорить на все свои кольца, что это не приносило никакого облегчения, но у многих пациентов с хроническими болями развивались подобные стереотипные привычки.
— Так как вы не разрабатывали ногу после операции, я имею в виду физиотерапию, то изначально здоровые мышцы тоже оказались частично вовлеченными в рубцовую ткань, кроме того они так привыкли сопротивляться любой тяге, что фиксировались в сведенном состоянии и отвечают болью на любую попытку движения.
— То есть я сам во всем виноват? – в голосе Хауса промелькнули опасные интонации.
— Я ничего подобного не говорил, — заметил Эшвеге.
— Не «говорил», но «думал»? — уточнил Хаус.
Эшвеге и это пропустил мимо ушей.
— Прошло много лет, и сейчас пытаться разработать эту контрактуру физиотерапией – по меньшей мере, наивно. Это был необратимый процесс.
— Я прямо чувствую, что у тебя заготовлено несколько разноцветных лент и букет цветов в рукаве фрака фокусника. Ну, давай, продемонстрируй мне трюк.
— Мы посоветовались с неврологами и предлагаем операцию.
Хаус уловил, как ординаторы коротко переглянулись. Теперь, когда первая тяжелая волна абстиненции схлынула, он потихоньку становился самим собой – внимательным наблюдателем, умеющим быстро делать выводы. Этот поспешный обмен взглядами сказал ему вполне достаточно. Это «мы» в данном случае было весьма условным. Эшвеге, очевидно, сам настоял на возможности операции перед своими коллегами. Случай в медицине не редкий – в конце концов, ответственность всегда лежит именно на лечащем враче, все остальные - не более чем консультанты.
И все же Хаусу было любопытно, почему такая операция натолкнулась на возражения неврологов, да и наркологов тоже. Тяжелых сопутствующих патологий у него не было, а анестезиологи в Сент-Джордж несомненно привыкли к необходимости искать обходные пути для обезболивания, не используя те или иные препараты. Оставалось неутешительное заключение, что консилиумом его случай признали безнадежным и соответственно отвергли такие попытки как бесполезные.
Не самая вдохновляющая мысль, надо сказать.
Хаус поморщился и потер ногу сильнее. Он почти не спал уже несколько суток от боли. Страдания викодиновой ломки более или менее канули в лету, а оставшиеся симптомы с переменным успехом купировались капельницами. Его боли, о которых так толком и не решили, фантомные ли они, или это казуалгия, однако, так никуда и не делись. Теперь без помощи викодина они и вовсе не отпускали ни на мгновенье, не давая думать ни о чем другом. Тот момент, когда ему, наконец, сделали местное обезболивание и боль совсем чуть-чуть, но все же отпустила, запомнился ему наиболее приятным за все последние дни. Облегчение от хоть какого-то уменьшения мучительного ощущения впервые за это время было таким сильным, что он буквально отключился прямо там, на столе. Снилось ему, что кто-то отгрызает ему ногу, причем довольно урчит и чавкает при этом – видимо, бедро попалось вкусное.
Пробуждение было мутным и на редкость болезненным. Причем практически первый раз за все время пребывания здесь Хаус вдруг пожалел, что Уилсона нет рядом. Все эти дни он, кстати сказать, о нем почти и не думал – физическая боль выпивала все душевные силы, все чувства, не оставляя вообще ничего. Хаус надеялся, что желание обнаружить Уилсона в своей постели после пробуждения – это хороший знак.
— Хирурги, — продолжал Эшвеге, машинально поглаживая лежащую перед ним историю болезни. Бирюза на одном из его колец цвет в цвет подходила к цвету папки, и Хаус был почти уверен, что именно поэтому нарколог эту историю с собой и таскает, — хирурги удалят лишнюю рубцовую соединительную ткань, сделают Z-образные насечки на контрактированных мышцах и сошьют их так, чтобы удлинить и наконец дать возможность расслабиться.
— Это звучит так замечательно, что твои дрессированные мартышки не отводили бы глазки в сторону, будь все правдой.
Эщвеге замялся, ощущая себя в трудной ситуации. С одной стороны, ему не хотелось напрасно объяснять и так хорошо известные доктору Хаусу побочные эффекты этой операции. С другой стороны, он всегда подчеркивал, что старается относиться к Хаусу ровно также как к любому пациенту, вне зависимости от его знаний.
— Во-первых, и это несколько смущает моих коллег, операция, скорее всего, не принесет полного выздоровления. Сейчас, когда вы находились под местной анестезией, боль ослабла, но не исчезла. Очевидно, мышечная боль – не единственный компонент.
— То есть, ты предлагаешь разрезать мне бедро еще раз с надеждой вдруг да поможет? Очень профессионально.
— Я знаю, что это поможет. Просто не до конца. Я думаю, что если мы снимем хотя бы один компонент, прежде чем разбираться с остальными причинами болей, это уже будет неплохим подспорьем. Я бы рискнул.
— Ну, конечно, у меня ведь много лишних мышц на бедре. Что еще?
— Теоретически, если у вашего организма есть склонность к образованию спаек, не исключена возможность, что после иссечения рубцов они разовьются еще сильнее, чем даже сейчас
— Маленький, но весьма интересный нюанс, — заметил Хаус.
— Надеюсь, нам удастся этого избежать с помощью планомерной и регулярной физиотерапии. Я пришлю к вам хирурга обсудить предстоящее вмешательство. И вам, наверное, надо посоветоваться с вашим ответственным лицом – можете поговорить с доктором Уилсоном из моего кабинета.
Возможность позвонить наконец-то Уилсону (а может и вытребовать его сюда под предлогом «держать за руку и утешать во время операции»), несомненно, была очень соблазнительной. Однако Хаус был готов поспорить, что ему вовсе не нужна консультация Самого Обаятельного Онколога в Мире, чтобы решить, что делать со своими мышцами.
— Да вырежьте вы эти чертовы рубцы! – воскликнул он в спину уходящему Эшвеге.
*
Он, конечно, пожалел о своем решении, как только открыл глаза после операции.
Час назад, измученный кинжальными ударами своих хронических болей, Хаус едва почувствовал, как в вену вонзилась игла, и отключился под действием наркоза почти с облегчением. По крайней мере, за гранью сознания не было боли. Либо он ее не помнил.
Но когда анестезиолог его разбудил, боль накинулась на него с удвоенной силой, как будто отыгрываясь за вынужденное бездействие.
У Хауса снова начались такие ознобы, что он ложку в пальцах удержать не мог. К вечеру Эшвеге с ординаторами опять фиксировали его ремнями, потому что озноб перешел в судорожные припадки.
Пришла вторая волна абстиненции.
*
В оконное стекло ударились несколько капель и неторопливо поползли вниз.
Нога ныла чуть меньше – потому что, отчаявшись, Эшвеге сделал ему проводниковую блокаду. Так хотя бы Хаус был в состоянии с помощью костылей передвигаться, не ощущая на каждый шаг скручивающую обессиливающую боль.
Это определенно был хороший знак, потому что позавчера он не смог даже дойти до кабинета заведующего, чтобы взять телефон. Поэтому Эшвеге сам принес трубку в палату, чтобы Хаус смог послушать виноватый голос Уилсона, извиняющегося, что не сможет приехать на этот уикенд.
Взгляд Хауса, блуждающий по палате, зацепился за дверную ручку, вернувшуюся на свое законное место. Ему разрешили, наконец, покидать палату в одиночку, и это, конечно, тоже был хороший знак.
Правда, Хаусу на эти хорошие знаки было скорее плевать.
Да и выходить тоже никуда не хотелось.
*
Кроме непосредственно Хауса у Эшвеге на отделении лежало еще три десятка больных и большинство так же не собиралось облегчать своему лечащему доктору жизнь быстрым выздоровлением. Чувствуя, что его время и так последнее время распределялось несколько неравномерно, Эшвеге не без сожаления, но и не без облегчения сдал Хауса неврологам и физиотерапевтам. По крайней мере, на ближайшие несколько дней, пока не встанет вопрос о новой терапии.
Тем не менее, вечером, перед самым окончанием рабочего дня, он все же позвонил физиотерапевту, чтобы узнать, как прошла его встреча с Хаусом.
Ответ был… таким, что Эшвеге подосадовал на себя. В конце концов, он мог и догадаться, конечно.
Эшвеге встал, надел на свою тонкую синюю рубашку халат, снятый три минуты назад, и вышел на пост.
— Пациент в пятой на месте?
— Не выходил, — отозвалась медсестра, тоже собирающаяся сдавать дежурство ночной смене. – Что-то случилось, доктор Эшвеге?
— Иду «бенефис» устраивать, — вздохнул он.
Хаус встретил его, насмешливо вскинув бровь.
— Вы не были на физиотерапии сегодня.
— Я это заметил.
Эшвеге постоял еще пару секунд у двери, а потом подошел и сел на край кровати.
— Я думаю, что жутко надоел вам своими нотациями… Да у меня и времени сейчас на полноценную нотацию нет – меня старшая дочь ждет, чтобы отвезти домой. Я машину не вожу. Так что я просто задам вам два вопроса. Ответьте мне, и я исчезну. До послезавтрашнего утра.
— Звучит заманчиво.
— Вопрос первый: может, вы тут просто, чтобы успокоить слегка своего друга? В качестве подарка на семейную жизнь? Да-да, я – натурал, но я не слепой. Может, я вас просто пролью физраствором, собью дозу, и мы расстанемся? Не будем тратить мое время и ваше? Итак, вы вообще хотите отказаться от викодина?
— Да, — очень кратко ответил Хаус, надеясь сократить разговор, сколько возможно.
— Хорошо. Вопрос второй: может, никакие мои действия и не нужны? Неврологи сделают, что смогут насчет болей, и вы без проблем откажетесь от викодина и забудете его как страшный сон? Это вообще представляет какие-то трудности?
— Да.
Эшвеге встал, машинально глянув на часы, которые по-прежнему отставали на семь с половиной часов.
— Есть у меня и еще вопросы, но я обещал всего два, и дочь меня убьет, если опоздает на свидание. Так что только один комментарий. Не боритесь и с викодином, и со мной одновременно, мистер Хаус. Это слишком много даже для вас. Видит бог, викодин и без того достаточно серьезный противник – не разменивайтесь на мелочи. Когда справитесь с ним – можете полностью переключиться на меня. Я готов даже выделять вам по полчаса каждый день, чтобы вы надо мной издевались. Но пока займитесь викодином.
@темы: Доктор Хаус, Доктор Уилсон, Фанфик, R, Слэш