Автор: Creatress
Бета: Моя бабушка
Рейтинг: R
Размер: миди
Пейринг: Уилсон/Хаус
Жанр: Drama, Romance
Отказ: Ну, я бы написала, что все мое - но вы же все равно не поверите, правда? Так что, персонажи, события и места, чьи названия покажутся вам знакомыми, принадлежат тем, кому принадлежат
Цикл: Historia Morbi [5]
Фандом: House MD
Аннотация: Уилсон попадает в ситуацию, в которой никогда еще не оказывался, а Хаус - в ситуацию, в которой бывал уже дважды.
Комментарии: Тайм-лайн: вскоре после третьего развода Уилсона.
Канон, соответственно, учитывается частично.
Все медицинские случаи взяты из практики - очень редко моей, в основном моих преподавателей, кураторов и профессоров.
Diagnosis (лат.) - диагноз. Раздел истории болезни, где формулируются заболевания, которыми страдает пациент.
Комментарии принимаются с благодарностью, здесь же или на е-мэйл
Предупреждения: слэш, OOC
Статус: Не закончен
"Диагноз – ухудшение".
Из больничной выписки.
Глава 3
Глава 3
Форман был в приемном отделении, забирал у Салливан результаты экспресс-анализов, которые и принес в диагностический кабинет, где собрались все остальные.
- Иммунология пришла, - сказал он, - маркеров вирусных гепатитов не найдено. Экзотические вирусы не смотрели – но у нее спокойный эпидемиологический анамнез, она не выезжала из страны.
- При осмотре все признаки поражения печени налицо. Заболевание началось подостро. Болей, лихорадки не было. По сути, при плановой сдачи биохимии крови просто обнаружили повышение печеночных ферментов, а вслед за этим уже сразу же появилась желтуха. Она сдавала биохимию в прошлый раз весной – все было в норме, - отчиталась Кэмерон.
- На УЗИ печень немного уменьшена в размерах, - пробормотал Чейз, перебирая только что полученные результаты.
Когда печень увеличивается – это значит, что она поражена воспалительным процессом, но когда она уменьшается – дело совсем плохо. Это цирроз.
- Закажи эластометрию, - распорядился Хаус, - посмотрим степень выраженности цирроза. Что вам напоминает клиническая картина?
- Учитывая семейный анамнез, - тут же ответил Чейз, - я бы думал про болезнь Уилсона.
- Это первое, что пришло тебе в голову? – уточнил Хаус. – Мне пора начинать ревновать?
- Ничто не свидетельствует о патологическом накоплении меди, - возразила Кэмерон. – Я смотрела.
- Не всегда нарушение обмена меди проявляются внешне, - не согласился Чейз, и девушка кивнула ему в ответ.
- Ладно, - прервал их Хаус, - делайте анализ на медь и церулоплазмин. Что еще?
- Аутоиммунные антитела к ткани печени, - предположила Кэмерон. – Они должны быть, если это аутоиммунный гепатит. Она как раз в самом неудачном возрасте для него – период полового созревания. Все аутоиммунные болезни начинают проявляться.
Это она могла и не говорить. Про это Хаус и сам мог много рассказать. Он даже целую лекцию мог прочитать о срыве компенсаторных возможностей и гормональном дисбалансе, которые приводят к началу аутоиммунных атак.
- А что с анализами на ВИЧ? – вдруг спросил Форман.
- ВИЧ? – машинально переспросил Хаус, записывающий на доску симптомы, укладывающиеся и не укладывающиеся в картину аутоиммунного гепатита и болезни Уилсона.
- Ну, я просто подумал об «оккультном» гепатите.
- Это когда вшивый лохматый черномазый вудуист втыкает иголку в восковую куколку? – уточнил Хаус, снова садясь в кресло и потирая изувеченное бедро. – Прости, Форман, чтобы такой найти, тебе надо было родиться на лет на сто раньше – тогда твои предки так еще делали.
Форман лишь вздохнул в ответ на такие антиполиткорректные шутки. Обычно он расценивал издевки Хауса как часть оплаты за обучение.
- Это когда при выраженном падении иммунитета, организм уже не способен вырабатывать никакие антитела, все маркеры вирусных инфекций исчезают из крови и определить гепатит становится невозможно. Я читал в журнале о таком полгода назад и не куплюсь на ваш сарказм по поводу вуду, так как готов поклясться, что это была ваша статья.
- Неужели я о таком писал? – притворно спросил Хаус. – Это я сплоховал, надо мне было написать о ритуалах гадания на внутренностях кур – и веселее было бы, и поел бы свежей курятины.
Кое-какое кудахтанье в ответ Утята сгенерировали, но шутил сейчас Хаус слишком уж напряженно и вымученно, чтобы оно было полностью искренним.
- Ладно, будем смотреть анализ и на ВИЧ тоже. Она не похожа на больную на последней стадии СПИДа, но если бы все больные были похожи на себя, наша жизнь была бы слишком простой. Итак, Кэмерон держится за иммунологию с упорством узкого специалиста – и я не стану сейчас говорить, что думаю об узких специалистах, потому что еще не расплатился по прошлому иску от одного из них; Чейз подбивает клинья к Уилсону… к болезни Уилсона, а Форман лидирует… в вуду. Еще что-нибудь?
- Амилоидоз? – наудачу предложил Чейз.
- В анамнезе нет ничего о хроническом воспалительном очаге, - покачал головой Форман, - и на УЗИ не видно отложения патологического вещества.
- Оно не всегда видно на УЗИ. Надо делать биопсию.
Три пары глаз обратились к Хаусу, тот пожал плечами.
- Биопсия вещь хорошая. Большинство гепатитов неясной этиологии перестают быть таковыми, как только печень попадает к патологанатому.
Хаус не стал уточнять, что когда печень попадает к патологоанатому целиком вместе с пациентом, хороший врач прочесывает ее вдоль и поперек, а при прижизненной биопсии берется миллионная доля органа.
Теперь команда обменялась быстрыми взглядами.
- Детский хирург в отпуске, - заметила Кэмерон, - придется просить доктора Магнер.
Чейз, перебирающий анализы, поднял голову.
- На коагулограмме выраженное снижение показателей свертываемости крови, видимо, из-за поражения печени, и количество тромбоцитов сто при минимальной норме двести.
Форман тихо присвистнул.
- Ну, про биопсию можно забыть. Ни один хирург не захочет лезть в печень иглой при таких показателях.
Все снова посмотрели на Хауса, но тот молча разглядывал исписанную доску и думал, что был бы рад любой из этих болезней, действительно любой, только бы не аутоиммуному гепатиту. Сейчас, когда на его попечении оказалась третья мисс Уэлш с поражением печени, аутоиммунный гепатит превратился в настоящее пугало для него. Это был очень дурной знак. Когда врач начинает бояться болезни – это очень плохо.
*
Как ни поздно вернулся Хаус домой после обсуждения с Утятами всех возможных вариантов и выбора плана обследования, Уилсон, занятый написанием посмертного эпикриза, вернулся еще позже.
Хаус сидел на диване, все еще в рабочей одежде, как-то подчеркнуто неловко, нахохленный, сумрачный, и читал последний номер «Hepatology», что было вопиющим нарушением порядка – у них лежал еще не распечатанный «Lancet», который они читали оба, и хаусовский «Infectious Diseases» за этот месяц тоже был не дочитан. Онкологические журналы Уилсона были вытащены из аккуратной стопки и веером лежали рядом с полкой – очевидно Хаус разыскивал нужный. Уилсон не в первый раз подумал, глядя на кучу макулатуры, что читал бы раз в десять меньше, если бы Хаус не имел привычки поднимать его на смех всякий раз, когда Уилсон проявлял неосведомленность в любом вопросе.
Уилсон сел рядом на диван, и после мгновенного молчания Хаус раздраженно кинул журнал на столик и устроился так, чтобы опираться спиной о любовника.
- У меня сегодня был настолько паршивый день, - сообщил он, поглаживая колено Уилсона, - что я не хочу вообще ничего, кроме горячего ужина и секса.
- Это тебе еще повезло. Мой был ужасен настолько, что я не хочу даже этого.
Хаус повернул голову, чтобы поймать его взгляд.
- Что совсем-совсем? Я готов выкинуть пункт про ужин из обязательной программы
Уилсон слабо усмехнулся.
- Совсем-совсем.
Хаус слегка потерся о его плечо колючей щекой. Его касания стали мягкими, едва уловимыми.
Уилсон прикрыл глаза и глубоко вздохнул.
- Но ты, полагаю, сможешь меня переубедить, если очень постараешься.
Хаус мог и, в кое-то веки раз, был совсем не против сделать то, что его просили.
Уилсон хорош в постели. Это такая выведенная Хаусом теорема (или аксиома – он изрядно подзабыл математику). Дело тут не в опыте и не количестве былых пассий – это все механистические наработки, а Уилсон вовсе не стремится демонстрировать какой-то особо изощренный свой опыт. Да Хауса скорее обескуражило бы, чем обрадовало, если бы Уилсон притащил в их квартиру фиксирующий станок из секс-шопа, или попробовал бы секс в поставленном на кровать кресле, или потребовал бы одновременного взаимного проникновения – это Хаусу вообще до сих пор кажется нарушающим все законы человеческой анатомии и как минимум пару – ньютоновской физики. Хаус уверен, что такие изыски как правило заканчиваются плохо – слишком велик шанс расстаться либо с каким-нибудь предметом мебели, либо с какой-нибудь конечностью, а лишних у Хауса определенно нет.
Зато Уилсон с поразительной проницательностью чувствует любое настроение Хауса и безошибочно откликается на него, точно понимая, когда тому хочется мягких, неторопливых ласк, когда страсти на самой грани грубости, когда уступить, а когда перехватить инициативу. И хотя Хаус давно постановил себе ничему не удивляться относительно Уилсона – надо сказать, это свое правило он регулярно нещадно нарушает – и тем не менее, в какой-то момент, месяца через два или три после того, как они стали любовниками, он почти готов был спросить, каким же образом Уилсон угадывает не просто не произнесенные, но даже не осмысленные толком желания. От этого вопроса его удерживала только собственная непомерная гордость, не позволяющая сдаться и отказаться от самостоятельных поисков разгадки так легко, ну и еще уверенность, что Уилсон и сам толком не знает ответа. Это все на уровне сверхсознания. Он почти готов был уверить себя, что это все на уровне вполне научной фигни, которая, когда происходит на уровне коры головного мозга, называется дедукцией, а на уровне подкорковых структур – интуицией. И тем не менее, отдавало это совсем ненаучной эмпатией, хотя Хаус скорее позволил бы на куски себя разрубить, чем признал такое.
Впрочем, он все еще отдавал себе отчет, что большинство людей не задавались бы подобными вопросами на его месте, а просто наслаждались идеальным сексом и идеальным любовником. С другой стороны, он не собирался меняться с кем-либо местами – ему достаточно хорошо сейчас было на своем собственном.
Уилсон подавался навстречу, целовал его в губы, подбородок, шею, слегка царапая появившейся к вечеру щетиной. Тело его было сейчас податливым, послушным, он легко велся за любым движением Хауса, а руки, прикосновения оставались уверенными, спокойными, поддерживали, привлекали, поощряли; и от такого сочетания легко становилось идти на любые безумства, любые глупости, и ласки раз за разом вырывали у Хауса такие слова и признания, которых едва ли можно было бы добиться даже под пытками.
Уилсон скользил раскрытыми ладонями по груди Хауса, обнимал, сжимал плечи, неожиданно сильно, почти до боли, которая вплеталась в упоение секса острой, еще более пьянящей ноткой. Она не только не отрезвляла, но заставляла отвечать любовнику более страстно, более полно.
Даже мозг Хауса сейчас уступил место чувствам, позволил эмоциям не просто управлять, но и вовсе затопить с головой, заполнить все тело, отдаться в каждой клетке. Забылось сейчас все лишнее, ненужное, выходящее за пределы их пары, их постели, их любви: и боль, и неудачи, и загадки, и мертвые или умирающие пациенты.
Было очень просто и правильно вздрагивать в ответ на ласки, прижимать к себе Уилсона вплотную, и даже еще теснее, буквально сливаясь, прихватывать зубами его мокрое плечо и все равно простанывать на выдохе. Он удерживал Уилсона, когда тот дернулся и дрогнул на пике. Обнимал одной рукой за шею, целовал закрытые глаза, подрагивающие губы, влажный от испарины лоб, а потом, когда Уилсон немного отошел и успокоился, Хаус окончательно капитулировал под ласками, то неторопливыми, но точно выверенными, то быстрыми, почти резкими, отдающимися тем же ритмом, который настойчиво требовало тело. Уилсон не прекратил ласкать его даже после кульминации, заставляя переживать каждый следующий спазм еще острее и слаще, до тех пор, пока Хаус не начал сам отталкивать его руки, не в силах выносить больше.
Это все было прекрасно, всегда было прекрасно.
Но едва ли не лучше было потом: расслабиться, ощутить рядом с собой усталое тело любовника, его дыхание на своей коже, его сердцебиение под ухом, задремать, зная, что когда проснешься, то все еще не будешь один. Когда удавалось пристроить на Уилсона больное бедро до того, как тот спохватится, мир и вовсе был близок к идеальному.
Однако на этот раз идеальность мира здорово нарушило то, что Уилсон, стоило ему увериться, будто Хаус заснул, аккуратно спихнул его с себя, подсунул подушку – как будто такой примитивный обман мог всерьез сработать - вылез из-под одеяла и куда-то ушел. Дверь он притворил за собой очень тихо, явно стараясь не шуметь, но стоило замку в ручке щелкнуть на грани слышимости, как Хаус распахнул глаза. Пару минут он напрягал слух, стремясь уловить возможный звук текущей в ванной воды, но ничего подобного не услышал.
Уилсон натянул на себя тренировочные штаны и футболку в гостиной, вышел на кухню и сел за стол. Стив Маккуин подергал слегка лапками во сне, но не проснулся – он вообще последнее время предпочитал отсыпаться.
Но у Уилсона сна не было ни в одном глазу, и на этот раз он знал точно, что его довело до такого состояния. Зачем он делал коникотомию, спросил он сам себя, причем в голове вопрос отозвался голосом Хауса. За прошедший день он задал себе этот вопрос раз двести и двести же раз дал на него ответ: он поступил согласно правилам, инструкциям, рекомендациям. Он все сделал верно. Каждый следующий раз ответ этот звучал все более беспомощно и менее убедительно даже для него самого.
В таких случаях, герои их любимых черно-белых фильмов цедили «виски на два пальца». Уилсон со вздохом встал и налил себе молоко.
Ведь он же знал про опухоль, знал. Локализацию знал, уровень поражения знал, знал размер, инвазию, восприимчивость, клеточный штамм, на эндоскопии видел – только что на вкус не пробовал! Зачем он делал коникотомию?
Пить не хотелось. Спать тоже.
- Какого черта ты тут делаешь?
Уилсон даже не вздрогнул, будто был готов, отхлебнул молока, и только потом повернулся к растрепанному, щурящемуся на свет Хаусу, одетому в одни полузастегнутые джинсы.
- Не спится… а что ты встал? Ложись.
- Уилсон, - жестко сказал Хаус, подходя ближе, зло впечатывая трость в пол, - ты клинишься.
- Вовсе нет.
- А я говорю да. Ты притащил этот трупак на своих плечах домой и уложил его между нами в постель, а меня это не устраивает – кровать и без того не слишком широкая. Заканчивай, Уилсон.
Уилсон дернулся плечом, чувствуя, что на сегодня с него определенно хватит гениальных догадок Хауса насчет того, что и перед самим собой не стоит афишировать.
- Пусть так, я клинюсь. Что поделать, если я размазня? Я, похоже, не умею сбросить груз за дверями квартиры, - он потер переносицу. – Наверное, мне лучше было бы выбрать другую работу…
Хаус постоял пару мгновений, потом выдвинул тростью стул и уселся рядом.
- Ну уж нет. Никем другим я тебя не представляю.
- Я мог стать дерматологом, - предположил Уилсон. – Дерматологу не приходится таскать с работы мертвый груз.
Это была неправда, и Уилсон сам это знал. У дерматолога есть свои синдромы Лайелла, Стивена Джонса, своя пузырчатка1, не говоря уже о вездесущей красной волчанке.
- Тогда мы вряд ли познакомились бы, - заметил на это Хаус. – Я не стал бы доставать из тюрьмы дерматолога, считаю, что их место именно там за бессовестный подлог, который они совершают, выдавая себя за врачей.
Искренней улыбки от Уилсона сейчас можно было не ждать, но кое-как уголками губ он дернул. Хаус встал.
- Возвращайся в постель, Уилсон. Раз уж мы все равно не спим, можем придумать что-нибудь грандиозное. Например, завоевать мир… Ну, или просто в «Я смотрю на…» поиграем.
- Хорошо, - одними губами откликнулся Уилсон. – Хорошо. Иди, я сейчас.
Он встал, подождал, пока Хаус ушел, убрал молоко в холодильник, закрыл дверь, выключил свет и направился в спальню.
А напоследок все же спросил себя: зачем же он делал коникотомию?
*
Когда Хаус вошел, доктор Леммон, кивнув ему, быстро взмахнула короткопалой, сильной рукой и продолжила:
- С точки зрения биологии все в жизни гораздо проще. Смысл человеческого существования ограничивается выполнением репродуктивной функции, в ее широком понимании. Когда человек говорит, что ищет цель в жизни, он лукавит – это все уже давно найдено до нас. Жизнь того, кто не имеет детей – она вообще бессмысленна. По крайней мере…
Примерно в таком духе она рассуждала последние минут сорок, и улыбка Уилсона, которой он поприветствовал Хауса, была уже даже не вымученной, а откровенно говоря, прямо-таки замученной. В принципе, доктор Леммон, маленькая, толстенькая и решительная, годившаяся ему в матери, Уилсону нравилась, но сегодня он желал слышать от нее, как от представителя городского судебно-медицинского бюро, исключительно заключение по смерти мистера Кортиса, а именно этой темы она как-то не касалась.
- Вы, конечно, можете этого не понять, для современных людей семья вообще не так важна, как была в наше время – и я уверена, что природа отомстит за это… Хотя нельзя винить только людей… все так изменилось… В современном обществе студент-медик уже не может завести семью, пока не закончит университет. Когда я училась, вся программа обучения была другой… более фундаментальной, разносторонней… лучшей.
- А потом пришел Джордж Вашингтон и всю ее порушил? – предположил Хаус с невинным видом.
Доктор Леммон неприязненно на него взглянула. Она, конечно, была старше его лет этак на пятнадцать-двадцать, однако древней старухой, как истинная женщина эпохи заместительной гормональной терапии, себя не считала.
- Я не люблю хаять современность… тогда тоже было немало проблем…
- То есть, Джордж Вашингтон, в принципе, мог и не приходить? – уточнил Хаус, который никак не мог уняться.
Доктор Леммон сразу захотела поговорить о чем-нибудь совсем-совсем другом.
- Да, по поводу заключения, Джеймс, я все закончила и представлю его в бюро сегодня же, если успею до трех, крайний срок завтра. Там все в порядке. Коникотомия выполнена идеально, а опухоль занимает чуть ли не девяносто процентов просвета. Ввести интубационную трубку было просто невозможно – все равно что пытаться верблюда в игольное ушко протащить. Трахеостомия в нижнем сегменте тоже проведена абсолютно четко, и уж не ваша вина, что сегмент вам попался самый неудачный и трудоемкий для этой операции. Заключение: обтурационный стеноз гортани, удушье и реактивная остановка сердца. Вам не хватило буквально нескольких минут, Джеймс. Я могу себе представить, действительно могу, как вы переживаете, но не вздумайте даже винить себя – вы все сделали верно.
- Спасибо, - кивнул Уилсон, тщательно прислушивающийся к своим ощущениям в поисках облегчения.
Он проводил доктора Леммон, предупредительно распахнув перед ней дверь кабинета, и вернулся за свой стол.
- Тебя можно поздравить? – спросил Хаус, и Уилсон поднял голову.
Он чувствовал себя настолько разбитым, что даже не сразу понял вопрос.
- Уилсон?
- Тебе не нужен мой ответ, - откликнулся тот, потирая глаза, - ты все равно поступишь, как сам считаешь нужным.
Хаус не удержался от улыбки.
- Верно, - согласился он, - но мне иногда нравится поддерживать в тебе иллюзию будто это не так.
- Зачем пришел? – спросил Уилсон, выходя потихоньку из транса.
- Во-первых, я не хочу идти к своей пациентке и узнавать результаты от применения глюкокортикоидов, во-вторых, на диагностическом отделении Утята с результатами анализов найдут меня сразу же – я даже отсюда слышу, как они крякают, бегая там взад-вперед. Ну, и в-третьих, мне прислали бумаги из банка, так что я принес их к тебе.
- До или после того, как наделал из них самолетиков? – уточнил Уилсон.
- До. Но искушение было велико, - признал Хаус, протягивая ему папку.
Уилсон быстро ее проглядел.
- Хаус, знаю, мы это уже не раз обсуждали, но ты все-таки уверен?
- Уилсон, ты меня уже достал этим вопросом… Он в постели-то звучит раздражающе, а уж вне ее… Скажем так, я абсолютно точно больше дорожу своей задницей, чем своим банковским счетом.
- Я не спрашивал тебя об этом в постели, - открестился Уилсон, - но в банковских делах, в отличие от постели, на мне висит три обязательства по алиментам. То есть, я понимаю, что общий счет будет проще в плане оплаты жилья и других трат… и я, конечно, сделаю все, чтобы тебя никак проблемы моих выплат не коснулись… но риск есть.
- Да-да, - подтвердил Хаус. – Я такой. Рисковый и бесстрашный.
Уилсон сдался и вывел его из кабинета, намереваясь заодно разжиться кофе из автомата, однако стоило им с Хаусом оказаться в вестибюле, как навстречу поднялась женщина и без малейшего колебания сразу шагнула к диагносту.
- Доктор Хаус… Доктор…
Голос у нее не дрожал, оставаясь красивым глубоким контральто, да еще и с модуляциями, однако она явно не в силах была продолжать, и Хаус воспользовался этим, отступя на шаг.
- Только не истерика, пожалуйста. Вы видите, как напугали меня? Я говорю «пожалуйста».
- Это не истерика, - все же совладала она с собой, - у меня не бывает истерик.
Глаза у нее сверкали остро и сухо.
- Я рада видеть вас, доктор.
Первая фраза на Хауса впечатления не произвела, он вообще подозревал в глубине души, что любой спокойный родственник больного просто отдыхает от предыдущего психоза и собирается с силами для следующего, а миссис Уэлш, с ее сухим и слегка одержимым блеском в глазах, и вовсе не производила впечатления спокойной.
Вторая фраза заставила его поморщиться – когда тебе еще и рады в таких случаях, это совсем тяжко.
- Увидимся, Джимми, - бросил он Уилсону, и тот в кои-то веки раз послушался и вернулся к себе в кабинет, размышляя о том, когда все же осознание, что кому-то хуже, чем тебе, приносит облегчение.
В кабинете, однако, его взгляд упал на копию судебно-медицинского заключения, которая лежала на столе.
Вам не хватило нескольких минут, доктор Уилсон? Тех самых, которые вы потратили на заведомо бесполезную коникотомию?
Он ненавидел этот хаусовский голос у себя в голове
~ ~ ~
1 - синдром Лайелла, Стивена Джонса и пузырчатка - различные дерматологические заболевания, тяжелые и потенциально смертельные, характеризуются прогрессирующим отслаиванием участков эпидермиса.