Автор: Creatress
Бета: Elinberg
Рейтинг: NC-17
Размер: миди
Пейринг: Уилсон/ Хаус
Жанр: Angst, Romance
Отказ: Ну, я бы написала, что все мое - но вы же все равно не поверите, правда? Так что, персонажи, события и места, чьи названия покажутся вам знакомыми, принадлежат тем, кому принадлежат
Цикл: Historia Morbi [2]
Фандом: House MD
Аннотация: Пациентка с гипертонией неясного генеза попадает к Хаусу, когда ему самому требуется помощь, а Уилсон слишком занят другими делами
Комментарии: Тайм-лайн: вскоре после третьего развода Уилсона.
Канон, соответственно, учитывается частично.
Все медицинские случаи взяты из практики - очень редко моей, в основном моих преподавателей, кураторов и профессоров.
Status praesens objectivus (лат.) - в точном переводе "Объективное состояние на настоящий момент", в истории болезни соответствует разделу "объективное исследование состояния больного"
Комментарии принимаются с благодарностью, здесь же или на е-мэйл
Предупреждения: слэш, OOC, AU
Статус: Не закончен
"Осмотр произведен. Больной в палате не обнаружен."
Из записи приглашенного специалиста.
Из записи приглашенного специалиста.
Глава 1Глава 1.
Больше осени с ее промозглой сыростью, которая проникает под любую одежду, влезает под кожу, в мышцы, в кости и заставляет ночи напролет, сдерживая стоны боли, крутиться в смятой постели, Хаус ненавидит только раннюю весну. Начало марта – это ледяные лужи, резкий режущий ветер, от которого застывают руки, холодные дожди, туман и сотни сезонных обострений хронических заболеваний, из-за чего даже Хаусу не удается сбежать из клиники раньше времени. В особенно плохие дни он прекрасно понимает Русалочку Андерсена, которая с каждым шагом наступала на невидимые ножи. Хотя он и подозревает, что у нее была обычная пяточная шпора, и, следовательно, то, что переживает он, намного хуже. Во всяком случае, если Русалочке помогали холодные ножные ванночки, то ему помогает только викодин из пресловутого оранжевого пузырька, и это очень-очень хреново.
Потому что Хаус, несмотря на всю свою браваду, помнит фармакологию и понимает, что за маленькие бомбы замедленного действия он глотает в таком количестве, что позавидовал бы больной с булимией. Черт, да он перечитал все, что нашел о гидрокодоне в фармакопее, хотя, конечно, с бóльшим удовольствием позволит разрубить себя на куски, чем признается в этом.
Хаус вздрогнул всем телом от боли и озноба и поплотнее завернулся в плед, лежа на диване и глядя в телевизор. С тем же успехом он мог этого не делать. Боль его на редкость разнообразна – сегодня, например, она похожа на то, что кто-то ухватил его оголенные нервы пинцетом и медленно-медленно тянет их все дальше и дальше, наматывая на бранши1. Нервы натягиваются все сильнее, вылезают все дальше, потихоньку начинают трещать – вот-вот лопнут, но не лопаются, а вытягиваются-вытягиваются-вытягиваются, пока Хаус не начинает фантомно ощущать их где-то вне своих изуродованных мышц и своего искалеченного тела. Вот и сейчас, когда он закрывает глаза, ему кажется, что оголенный нерв – толстый, белый, влажно поблескивающий, как на анатомических препаратах – вытащен за кончик из его тела и вытянут до струнного звона куда-то в сторону. Пару раз он даже поводит рукой – не удастся ли схватить? Но пальцы, конечно, натыкаются лишь на пустоту. Тогда Хаус протягивает руку к тумбочке и берет баночку викодина – опять – и достает еще одну капсулу. Сколько часов прошло с тех пор, как он принимал его в последний раз? Два часа? Час? Полчаса? Бранши пинцета сжимаются и натягивают нерв сильнее, и Хаусу уже все равно – хоть четверть часа – он глотает еще одну таблетку-бомбу.
Он не наркоман? Ложь. Он – наркоман, он страдает этой чертовой зависимостью уже давно, слишком давно, чтобы теперь был смысл об этом говорить. Его постампутационные боли давно превратились в постампутационные боли, помноженные на ломку. Синдром отмены, мать его.
Он смотрит на свои склеры в зеркало каждое утро, чтобы понять, не начал ли викодин убивать его печень? Ложь. Он знает, что, когда пожелтеют склеры, это будет означать, что печень уже убита или почти убита. В любом случае, будет слишком поздно. И он знает, что никогда не попадет в список тех, кто ждет очереди на пересадку печени – ни один врач никогда его туда не поставит и будет, к сожалению, прав.
Он принимает викодин без меры, без контроля, потому что это позволяет ему работать и этого достаточно? Ложь. Этого не достаточно, просто ни разу не достаточно. Хаус хочет в своей жизни далеко не только работы. Строго говоря, он хочет, и всегда хотел, всего. И не просто всего, но и всего самого-самого желанного. Идеального. Не совершенного – это скучно – но идеального, для него. И, на самом деле, раз уж всего желаемого ему не получить, Хаусу не надо вообще ничего.
Он любит Уилсона только как друг? Ложь. Без комментариев.
Стоило столько лет занимать себя поисками чужой истины, чтобы в итоге оказаться в окружении такой лжи!
Ложь насчет Уилсона, конечно, самая обидная. Сложись тут все по-другому, и, возможно, вкупе с работой это приравнялось бы наконец для Хауса к его пресловутому «обретению всего», не потому что остальное не так важно, а потому что оно вообще потеряло бы всякое значение на фоне этого. Хаус по-прежнему не знает компромиссов.
Только вот проблема – Уилсон сначала был женат… и снова женат. А еще он считался, конечно, натуралом, и последнее, разумеется, отбивало у Хауса всякую охоту что-либо предпринимать – последнее, чего он хотел бы, так это быть еще и отвергнутым. Уилсон и так видел его слишком уязвимым. Ну а даже то, что он оказался ненатуралом, еще не говорит о том, что Хаус должен его привлекать в этом смысле, действительно не говорит – так что Хаус таки умудрился оказаться в положении отвергнутого, при том что признание было более чем косвенным. Единственное, что утешает – это то, что Уилсон сам не подозревает об этом.
В сущности, они так давно знают друг друга, что для вспышки неистовой страсти их дружба уже скорее помеха, чем подспорье. Слишком поздно и не совсем естественно… Да что тут вообще говорить о естественности? Быть столько лет влюбленным в своего лучшего друга и молчать – тоже неестественно. Пока у Хауса не было никаких надежд – это чувство подспудно тлело где-то в глубине, не причиняя слишком сильного беспокойства, но теперь…
Вообще-то он всегда считал, что от ложных надежд вреда больше, чем пользы.
Хаус не помнит, что и когда выключал телевизор, но экран темный. Хаус не помнит, кормил ли он Стива, но надеется, что все-таки кормил. Встать он все равно не может – боль изменилась и похожа на блестящую острую пилу, вгрызающуюся в мышцы и кости и легким чмокающе-визжащим звуком. Иногда ему становится чуть легче от такой графичности. Хаус не помнит, когда еда последний раз не ощущалась картоном во рту. Хаус не помнит, когда последний раз открывал крышку фортепиано. Хаус не помнит, когда последний раз был где-то, кроме работы и дома.
Хаус не помнит, когда последний раз принимал викодин. Два часа назад? Час? Полчаса? Хаусу уже давно все равно – он открывает пузырек и глотает еще одну таблетку-бомбу.
*
Уилсон напивается в одиночестве после того, как Хаус на мотоцикле слетает с дороги в кювет. Несмотря на все, этому психу в очередной раз повезло, и он отделался несколькими царапинами, синяками и легкой черепно-мозговой травмой. Уилсон, вопреки очевидности, надеется, что Хаус все же усвоит урок и отныне будет даже спать в шлеме. Полиция считает, что Хаус задремал и не справился с управлением, Хаус это не подтверждает, но и не опровергает, а так как кроме самого незадачливого водителя никто не пострадал, то они особо не настаивают.
Уилсон же взвинчен до предела и зол настолько, что съездив в больницу, куда Хауса удалось упрятать аж на шесть часов, и поговорив с лечащим врачом даже не заходит в палату.
Уилсон не понимает, как можно заснуть за рулем мотоцикла. Впрочем, это, наверное, не показатель – потому что он не понимает даже, как можно, разменяв четвертый десяток, по-прежнему ездить на мотоцикле.
Уилсон не понимает, почему на голове у этого гениального придурка не было шлема, хотя эта штука, призванная защищать выдающиеся мозги, аккуратно лежит под сидением – Уилсон это проверяет регулярно.
Уилсон не понимает, почему Хаус все время попадает в такие ситуации, когда его отделяет десяток сантиметров и несколько унций чистой удачи от того, чтобы свернуть себе шею.
Уилсон понимает, что не может постоянно спасать Хауса от него же самого. Более того, в этот раз он не собирается даже пытаться. Их созависимость и так зашла слишком далеко.
Уилсон зол, и ему это совсем не нравится. Чтобы немного разобраться, он набирает номер из телефонной книги, и Эллоди берет трубку тут же. И практически сразу же спрашивает:
— Ты пьян, Джеймс? Отлично – с пьяным Уилсоном обычно гораздо веселее, чем с трезвым. С радости или с гадости?
— Определенно с гадости.
— Это Хаус опять?
В этом «Хаус… опять», несомненно, гораздо больше порицания, нежели сочувствия, но к этому Уилсон готов — Хаус ей никогда не нравился. Честно говоря, он вообще мало кому нравится. Кроме Уилсона, конечно, которому Хаус очень нравится во всех смыслах… И это, к сожалению, взаимно. Сам Хаус, конечно, инициативу не проявит – его самолюбие такой уязвимости не потерпит. Ну, положим, Уилсон подозревает, что Хаус не стал бы особо возражать против инициативы с его стороны. Вопрос ориентации тут Уилсона вообще заботит меньше всего – он уверен, что Хаус из тех, у кого самая эрогенная зона - это головной мозг, и для него сексуален тот, кто ему интересен во внепостельной жизни, а тут у Уилсона конкурентов нет.
Очевидно, что, несмотря на свои – их — желания, Уилсон определенно не собирается делать никаких шагов в этом направлении. Никогда, ни за что, и их отношения напоминают какой-то бесконечный прерванный половой акт длиной во много лет. Уилсон знает причину – и он зол именно поэтому. Эллоди ему, конечно, помочь тут не может. Никто не может. Она успокаивающе, по привычке опытного психоаналитика, говорит:
— Многие люди испытывают досаду, когда их любимые при смерти, Джеймс. Это типичная реакция.
Он отмечает, что она сказала не «друзья», и даже не «близкие», а именно «любимые».
— Такую власть Хаусу давать нельзя, — возражает он.
— Ваши отношения что, борьба или война? Если так, то тут не бывает победителей.
— Знаю, — обреченно отзывается он. Что-то похожее говорил Виктор, который исчез из его жизни около месяца назад и уже кажется почти нереальным. Хаус, напротив, реален всегда. – Прости за поздний звонок… Тебе, наверное, на работу завтра…
— Издеваешься? Я же психоаналитик – можно уложить больного на кушетку так, чтобы он тебя не видел и спокойно дремать, пока он рассказывает, как мама поставила его в угол в три года.
Уилсон улыбается, когда вешает трубку. Хотя он по-прежнему зол на Хауса. Он должен быть зол на Хауса, потому что иначе ему придется вспомнить, что при хронической передозировке гидрокодоном наступает патологическая сонливость и потеря концентрации. Уилсон пока не готов об этом думать.
*
В понедельник Хаус является на работу с шикарным кровоподтеком на скуле, от вида которого Кэмерон начинает ахать совсем не по-медицински. Врачи, в конце концов, тоже имеют право волноваться за тех, кто им близок.
— Не смотри так – я поскользнулся в ванной и ударился о вешалку для полотенец, — раздраженно отзывается ее начальник, падая в кресло. Уилсон, возможно, заметил бы, что вешалка у Хауса в ванной с другой стороны, но Кэмерон с планировкой Хауса так интимно не знакома, и это объяснение прокатывает, и Хаусу не приходится признаваться, что он вообще-то не помнит, откуда у него этот кровоподтек. Он еще подозревает, что это очень-очень плохой признак и не собирается оповещать об этом окружающих. Право слово, с него вполне хватает того факта, что он инвалид, напоминать всем о своей беспомощности – все равно, что носить на спине табличку «Пни меня!». Так что он ограничивается тем, что рычит что-то язвительное в ответ на робкое предложение Кэмерон сделать томограмму, чтобы исключить внутричерепную гематому, и старается по мере сил избегать Уилсона, потому что тот-то на эти басни про вешалку не купится. А еще он завтракает прямо в кабинете черным кофе и таблеткой викодина. И то, и другое - третье по счету с утра. Сейчас половина десятого.
За каких-то пару дней Хаус умудряется обжечь до пузырей руку, кипятя чайник дома, и вылить себе на колени раскаленный кофе в больнице. Во второй половине недели он распарывает всю руку до локтя электрическим консервным ножом. Чейз вообще не понимает, как можно порезаться электрическим консервным ножом, но Хаусу это удалось. Да так, что в приемнике Пейдж Салливан накладывает ему десяток швов, тратя полных полтора часа, а Хаус даже не возражает, не острит и не издевается, только смотрит на стену перед собой и глотает викодин – он вообще практически не выпускает оранжевую баночку из рук последние дни. Но по-настоящему они пугаются, когда Хаус приезжает вечером в приемное отделение снова, потому что умудрился сорвать наложенные швы, и доктор Салливан, тихонько матерясь сквозь зубы – врачам приемного отделения это разрешено, начинает шить заново.
Уилсон приходит в кабинет Хауса на следующий день, потому что, очевидно, кто-то из приемного отделения поставил его в известность о странном «рецидиве», и они долго разговаривают за закрытыми дверями. Вернее, говорит Уилсон, и затаившаяся команда слышит только неясное тихое бормотание его голоса, изредка прерываемое репликами Хауса, но ни единого слова не разобрать. Уилсон уходит, в бешенстве хлопая дверью, но в связи с тем, что в ближайшие две недели надо предоставить годовую отчетность по больнице совету попечителей, у него даже толком нет времени, чтобы злиться.
*
За несколько дней Хаус, и всегда худой, теряет в весе так резко, что Чейз и Форман посылают Кэмерон в качестве переговорщика. Ответы их начальника экспрессивны, но неинформативны.
Хаус записывает симптомы их новой пациентки с гипертонией неясного генеза на доску, а потом неожиданно садится, не дожидаясь начала дифдиагноза, в кресло рядом с доской, как будто у него нет сил стоять.
Пока идет обсуждение, он даже не перебивает их язвительными репликами и комментариями. Его мысли похожи на комок темно-серого тумана, кружащегося перед глазами. Он пытается разглядеть через него хоть что-то, но это отдается тупой ломотой в глазных яблоках и затылке, а сам туман затягивает в себя так сильно, что выбраться из его тупо ворочающихся объятий практически невозможно.
— Хаус!
Он вздрагивает и на секунду в глазах светлеет, хотя к горлу подкатывает тошнота и по телу проходит волна липкого жара.
— Да.
— То есть вы согласны с нами? – уточняет Форман.
— Нет.
— Вы запрещаете пробу?
— Да. Нет. О чем мы вообще говорим? – спрашивает Хаус, и понимает, что его вот-вот вырвет, так что, не дожидаясь ответа, он встает и выходит, двигаясь в сторону мужского туалета так быстро, как только ему позволяет нога.
Оставшаяся команда переглядывается с одинаково озабоченными выражениями лиц, а Кэмерон уходит к Уилсону, но того в кабинете нет, а, возвращаясь, она улавливает последние слова оживленной речи Формана.
— … это именно то, что я сказал, и мы оба это знаем, Роберт!
— О чем вы говорите? – быстро спрашивает девушка. – Это… насчет Хауса, да?
Оба начинают так горячо и бездарно уверять ее в обратном, что Кэмерон в бешенстве уходит опять. Девушка вне себя от мысли, что они считают, будто она не вынесет их предположений насчет состояния Хауса. Кэмерон немного гордиться тем, что справилась со своей детской влюбленностью в шефа, и ей унизительно, что эти двое сомневаются.
Она спускается в приемный покой, чтобы выяснить заодно, не у них ли затерялась история болезни Дженифер Робертс, тридцатилетней пациентки с гипертонической болезнью, которая сегодня поступила на диагностическое отделение. Истории болезни, и это ожидаемо, в приемном нет, но, пользуясь случаем, она решает проверить свои внезапно появившиеся подозрения у доктора Салливан.
— Тебе ведь часто приходится иметь дело с наркозависимыми? – начинает она, подходя к курящей Салливан, якобы чтобы взять кофе из автомата.
— Это вопрос с подвохом? Если исключить травмы и острые инфекции, то добрые две трети всех экстренных обращений в приемный покой – это наркоманы. Кстати среди травм и острых инфекций их тоже полно, — отвечает та, глядя на Кэмерон утомленными глазами – очевидно сегодняшнее дежурство оказалось тяжелым.
— У нас больной… мы подозреваем привычную интоксикацию, но он отказывается от анализов на токсины.
— А ваш начальник не может как-нибудь «случайно» ткнуть его пластиковой вилкой, чтобы кровь «нечаянно» попала в пробирку? – спрашивает Салливан и широко улыбается, показывая красивые крупные зубы, в ответ на недоуменный взгляд Кэмерон. – Значит, это легенда. Про него много чего рассказывают. Так почему вы там заподозрили привычную интоксикацию?
— Ну… у него резко упало внимание, ухудшилась память, и он постоянно получает травмы… просто в быту, довольно серьезные… он стал малоконтакным и теряет вес… — сейчас, когда Кэмерон все озвучивает, ей это кажется глупым, но изменения в поведении описать сложнее всего.
Салливан последний раз глубоко затягивается и давит окурок о край урны.
— Ну, это похоже на опиатного наркомана… Вернее на то, как выглядит опиатный наркоман прямо перед тем, как перейти в такое состояние, когда его уже ни с кем не спутаешь. И таких и таких стадий среди моих пациентов полно – могу показать.
— И какой прогноз? – не слушая ее, спрашивает Кэмерон.
— Pessima2, — слегка саркастично говорит доктор Салливан. – Если наркоман начинает появляться у нас несколько раз в неделю, потому что обварился супом, пошел на красный свет, попал пальцами под перила эскалатора, располосовал шею при бритье, то я понимаю, что скоро он либо вообще исчезнет, либо появится у нас в последний раз и сделает все чин чином через реанимацию и белые халаты. Хорошего дежурства.
*
Вопреки обыкновению Хаус не здоровается от порога и вообще молча, с видимым трудом, хромает к креслу в кабинете Уилсона.
— Привет… — безо всякого воодушевления сообщил он поглощенному бумагами Уилсону.
— И тебе того же, — в тон ему отзывается тот, не поднимая глаз.
— Я вот тут подумал – ты привлекательный, неплохо зарабатывающий мужчина без вредных привычек, кроме жалости ко всем страждущим и неймущим, я тоже одинок, так почему бы тебе не выписать мне еще рецепт на волшебные таблеточки в оранжевой баночке?
Уилсон, по-прежнему не поднимая глаз, дописывает что-то к очередной отчетности на поля, упаковывает листы в папку и убирает ее, не произнося ни слова с пугающей аккуратностью, а потом снова садится за стол, облокотившись о столешницу и оперев подбородок о сцепленные пальцы, и смотрит на друга.
— Нет.
— Что?
— Что слышал, Хаус. Нет. Я не собираюсь выписывать еще викодина. Я давал тебе рецепт меньше недели назад. Ты не контролируешь себя больше, Хаус. Уже давно нет.
— Проклятье, Уилсон! Это был чертов февраль…
— А до этого был чертов январь, а еще раньше чертов декабрь. Нет, Хаус.
— Уилсон, думаешь, мне это нравится? Думаешь, я кайфую от боли? Извини, но я не из любителей мохнатеньких наручников и не поклонник идей барона. Я не могу переносить эту боль. И ты знаешь, что я не могу обойтись без таблеток.
— Ты и не пробуешь, Хаус, — замечает ровно Уилсон, и Хаус от его слов дергается, как от удара. – Я знаю, как тебе больно…
— Знаешь? Я так понимаю, ты сам часто чувствуешь нечто подобное?
— Не надо вызывать во мне чувство вины, Хаус, тебе это не поможет. Я не собираюсь выписывать тебе викодин. Все зашло слишком далеко. Припомни, сколько времени ты сейчас вообще можешь обходиться без таблеток? Припомни, когда ты последний раз приходил ко мне за чем-нибудь кроме рецепта? Припомни, как ты себя ведешь, если не можешь принять викодин? Короче, нет, Хаус. Я не выпишу тебе рецепт.
Хаус прерывисто, тяжело дышит в течение пары минут, словно загнанное животное, а Уилсон достает из папки еще один отчет, показывая, что разговор закончен. Хаус вдруг резко вскакивает на ноги и тростью одним яростным движением смахивает все со стола Уилсона на пол.
— Черт, да дай ты мне уже эти проклятые таблетки!!! – хрипло кричит он.
Листы разлетаются по всей комнате, телефонный аппарат раскалывается с жалобным звоном, какие-то статуэтки летят об пол, часть разбивается, с сухим треском сыплются ручки и карандаши. Уилсон равнодушно смотрит на ужасающий беспорядок.
— Отлично. Продолжай вести себя в том же духе, и я поверю, что у тебя нет зависимости.
— Проклятье, Уилсон, у меня есть зависимость! – в бешенстве выпаливает Хаус. — Я зависим от викодина. Я подсел на него. Я чертов наркоман. Торчок. Все, ты доволен? Можешь теперь, удовлетворив свое чувство справедливости, выписать мне рецепт?
Тут уже Уилсон поднимается, едва удержавшись, чтобы не влепить этому придурку пощечину по небритой физиономии.
— Ты думаешь, что дело в этом, Хаус? Ты считаешь, что я упиваюсь торжеством, что ли? Хаус, я не пытаюсь тебя унизить, я пытаюсь спасти тебя. Ты не стоишь на краю пропасти – ты стремительно в нее падаешь, и я только пытаюсь как-то это остановить…
— А не засунуть бы тебе свое благородство в задницу? – предлагает Хаус, и Уилсон замолкает, пару мгновений разглядывая его.
— Черт, — будто обращаясь к самому себе, тихо говорит Уилсон, — да кого я вообще обманываю?
Он достает рецептурный блокнот из кармана, выписывает рецепт, отрывает бланк и подает его Хаусу.
— Доволен? Выметайся вон из моего кабинета.
Самое страшное, понимает потом Уилсон, собирая бумаги с пола, что Хаус сразу же так и сделал.
*
Хаус не ждет, что Уилсон придет к нему в эту пятницу, он и не приходит, поэтому обитатель Бейкер-стрит остается коротать вечер в компании крысы и викодина. Ему не хочется есть, и он практически ничего и не ест последние дни. Его постоянно мучает жажда, и он много пьет, и это не только алкоголь, но тошнота только усиливается. Он не запивает викодин, потому что его рвет по нескольку раз в день от простой воды, а если таблетка благополучно покидает желудок, то приходится глотать новую, причем поскорее, не дожидаясь, пока боль придет снова. На самом деле, он не помнит даже не только, сколько таблеток употребляет в сутки, но и сколько принял с того момента, как пришел сегодня домой.
Хаус тяжело выпрямляется и смотрит невольно в зеркало, висящее над раковиной. «Душераздирающее зрелище», — вспоминает он детскую книжечку. Мокрые пряди растрепанных волос прилипли к покрытому испариной лбу, глаза все в полопавшихся сосудах, на страшно исхудавшем лице во все стороны торчит щетина, рот обметан, а губы пересохли. Кроме того, его бьет крупным ознобом.
Внезапный звонок мобильного телефона заставляет Хауса вздрогнуть. Мелодия звонка от Уилсона надрывается в кафельном пространстве ванной комнаты, а сам телефон заходится в пароксизме вибрации на краю раковины. Хаус не собирается отвечать. Он даже не уверен, что помнит, как следует облекать звуки в слова. Мир вокруг плывет в мерзко-жарком мареве. Мелодия замолкает и начинает играть по новой. Хаус упрям, но и Уилсона не назовешь бесхребетным в принципиальных вопросах, сколько его друг не утверждал бы обратного. На третий раз телефон не выдерживает и срывается в раковину, а вконец выведенный из себя Хаус хватает его.
— Привет, Уилсон! Что еще ты хочешь мне сказать?! Что викодин плохо влияет на печень? Что я не доживу до пятисот? Что я гребанный наркоман? Ах, нет-нет, это ты уже говорил! Вообще-то ты все это уже говорил… и, кстати, я это все знаю и без тебя! Так что отвали на хрен, понял?!
Он нажимает отбой, трубка падает на пол, а Хауса долго и жестоко рвет над унитазом.
*
Уилсон больше не звонит, и Хаус не удивлен. Он вообще потерял способность удивляться, вместе со всем остальным. Все утонуло в тумане.
Встречаются они в кабинете Кадди утром в понедельник. Вернее, Хаус входит в самый конец ее разговора с Уилсоном. Против обыкновения Уилсон явно раздражен.
— … хорошо, — резко продолжает он какую-то ранее начатую фразу, — хорошо, как скажешь. Я понимаю, что у тебя нет никого другого, и я знаю, что это мой долг, и я не имею права его нарушать, но, черт, Кадди не забудь все же, что моего брата похоронили вчера, а сегодня в восемь утра я уже был на работе!
Он разворачивается и уходит, даже не взглянув на Хауса.
— Брата? – спрашивает Хаус у Кадди, когда дверь захлопывается.
— Да, он умер.
— Это я понял, иначе хоронить его было бы большой ошибкой. Когда это случилось?
— Ему сообщили в пятницу. Уилсон позвонил мне поздно вечером. Я бы дала ему отпуск, но никак не могу сейчас – отчет перед советом… Подожди, — спохватывается главврач, — а ты не знал?
— Потом, — кратко отзывается Хаус и уходит, не обращая внимания на ее протестующий вскрик, искать Уилсона.
Тот обнаруживается в своем кабинете.
— Ты как? – спрашивает Хаус без предисловий.
— Бывало получше.
— Это тот, который бомжевал?
— Да. Это случилось неделю назад. Его не могли опознать до пятницы. Похороны были вчера. И все разговоры были о моем последнем разводе. Никогда не думал, что на похоронах брата основной темой будет моя неудавшаяся личная жизнь. «Не смотрите на этого мужика в гробу, гляньте на Джимми – он до сих пор одинок!».
— Почему ты не сказал мне?
Уилсон по привычке трет шею, а глаза у него слегка косят.
— Я пока не готов слушать циничные шутки о моем брате. Как только буду готов, сразу сообщу.
— Не забудь – у меня готово уже три. Уилсон, я могу не быть засранцем! Проклятье, Джеймс, не выкидывай меня из своей жизни!
Они сидят молча, и Уилсон смотрит на свои бумаги, даже не понимая, что видит перед глазами.
— На самом деле… — вдруг медленно говорит он, — я хотел тебе сказать. Я звонил, как только узнал. Мне хотелось попросить, чтобы ты съездил со мной.
Хаус смутно помнит пятницу. На самом деле он смутно помнит даже сегодняшнее утро и дорогу до больницы, но одно помнит совершенно отчетливо.
— И я тебя послал.
— Да.
И сейчас хороший момент, чтобы извиниться, но на это Хаус пойти не может, так что он говорит, надеясь, что Уилсон, как всегда поймет так, как надо.
— Ты сам во всем виноват. Ты никогда ничего от меня не требуешь для себя. Ты вырастил меня эгоистом!
Онколог пожимает плечами. У него такие утомленные глаза, как будто он не спал последние ночи или плакал. Вероятно, верно и то, и другое.
— Возможно. У меня нет сейчас сил спорить, Хаус. Так что да, ты белый, пушистый и никем не понятый. Я… Мне работать надо. Дел очень много, так что, если тебе не нужен еще рецепт…
На самом деле рецепт Хаусу пригодился бы, но тут даже он чувствует, что это перебор, и молча уходит
*
Трубку телефона берет Чейз и сразу же узнает голос доктора Салливан из приемного отделения.
-Это приемное отделение, Пейдж Салливан.
— Роберт Чейз, диагностическое, чем могу помочь?
— Надеюсь, хоть вы сможете. У нас пациент, Чейз, поступил по «скорой», сознание отсутствует, контакта нет, температура выше 40, пульс отвратительно слабый, около 200 ударов в минуту, слизистые и кожа гиперемированы, дыхание затруднено, выраженная одышка.
— Тяжелая пневмония?
— Мы тоже так подумали, но лейкоцитоз зашкаливает и большое количество нейтрофилов. При дополнительном осмотре доктор Рэддерс, возможно, уловил некоторую болевую реакцию на поколачивание в поясничной области – степень угнетения сознания уже очень глубокая. В моче – скрытая кровь во всех полях зрения. В общем, мы думаем, что это может оказаться какой-нибудь гнойной мочевой инфекцией. Он в очень тяжелом состоянии, и ждать посевы времени нет, а мы не знаем, то ли брать его срочно на операцию по поводу гнойного воспаления, то ли отправлять в интенсивную терапию лечиться от пневмонии.
— Ты хочешь, чтобы я спустился и посмотрел его?
— Почти. Рэддерс хочет, чтобы ты привел доктора Хауса – это ведь по его специальности.
— Попробую, — вздохнул Чейз, — он и к своим пациентам подходить не любит.
— Пожалуйста. Мы бы подняли его на отделение, но действительно боимся перевозить.
Вообще-то в приемном отделении работают врачи не робкого десятка, поэтому это больше убедило Чейза, что дело плохо, чем все остальное. Хаус обнаружился в одном из поворотов коридора, зажатым в угол Дженнифер Робертс, которая нещадно гнусавя, пытается что-то ему объяснить о своем состоянии этим утром, днем и вчерашним вечером, не обращая никакого внимания на то, что Хаус смотрит исключительно на ее, прикрытую больничной рубашкой грудь. Честно говоря, там есть на что посмотреть.
— Д’ы под’имаете, я б’росто… — говорит она, когда Чейз аккуратно подхватывает ее под локоть и уводит назад в палату.
Как ни странно Хаус не рассержен из-за того, что его лишили зрелища – возможно, этот «пир для глаз во время чумы для ушей» его утомил, и он даже благодарен Чейзу, потому что без возражений позволяет увести себя в приемный покой.
Доктор Салливан, стоящая около кровати и готовая в любой момент снова начать стабилизировать больного, чуть-чуть улыбается Чейзу, но тот смотрит только на своего начальника, которому похоже дорога до приемника уже далась с трудом. Хауса колотит озноб, а лицо все мокрое от пота, и, чтобы устоять на ногах, ему приходится крепко вцепиться в трость одной рукой и в стойку капельницы другой.
— Начинай… осмотр… Златовласка, — с трудом выдавливает он, отпуская стойку, чтобы стереть пот со лба, и его тут же шатает так, что он чуть не теряет равновесия и не срывает систему капельницы. Теперь Салливан встревожено смотрит больше на приглашенного специалиста, чем на своего больного, пока Чейз не начинает осмотр.
— Спасибо, что пришли, доктор Хаус, — говорит подошедший заведующий отделением Рэддерс, но слова застывают у него на губах, когда он видит, что руки у Хауса, когда тот собирается пальпировать поясничную область больного, трясутся так, что тот едва в силах с ними совладать и надеть резиновые перчатки. – Хаус?
— Это… — неразборчиво цедит Хаус, закончив и пытаясь стянуть перчатки, — не… не… жарко… черт…
Одна перчатка слезает, вторая рвется напополам, обдавая всех облачком талька. Салливан и ее начальник смотрят на Хауса с ужасом.
— Это… не пневмония… — наконец, выдает он, хватает у проходящей мимо медсестры пакет замороженной плазмы и прижимает его к горящему лбу.
Рэддерс подходит ближе, так чтобы его не слышали сестры, и тихо говорит:
— Хаус, да вы не в себе. Вы больны и не можете работать в таком состоянии – вы неадекватны. Лучше идите домой, пока я не попросил, чтобы вас вообще отстранили.
Хаус с трудом фокусирует на нем мутный взгляд воспаленных глаз.
— Знаешь… человек, до которого мне вообще нет дела, моей адекватности все же хватило, чтобы уловить тот факт, который тебе не дался – что это апостематозный пиелонефрит, и даже близко не похоже на пневмонию.
Он направляется к лифту, сунув пакет с плазмой в руки Салливан, и Чейз спешит за ним, потому что боится, что Хаус потеряет равновесие.
— Как тебе это нравится, Пейдж? – спрашивает Рэддерс.
— Может, он болен? Сейчас эпидемия гриппа.
— Болен?.. Черта с два. Ты его зрачки видела? Он обдолбан под самый край.
— Что будешь делать?
— По-хорошему надо сообщить в совет попечителей – он угробит кого-нибудь в таком состоянии. Врач работает под кайфом, а его отделение его покрывает, и мы теперь тоже – прелестно.
— Мне его жаль… — призналась Пейдж.
— Ладно, — вздохнул ее начальник. – Значит так и порешим. А пока пиши диагноз: «Апостематозный пиелонефрит» и проси готовить операционную.
— Войдите, — не отрываясь от бумаг, говорит в ответ на стук Уилсон, у него уходит пара секунд, чтобы поднять голову и понять, что пришла команда Хауса, но даже это кажется ему непростительной потерей времени. На столе стоят часы, отстукивающие убегающие секунды, и Уилсона периодически подмывает взять у Хауса трость и расколошматить их к чертовой матери, потому что иначе они доведут его до невроза.
Хаусовский выводок молчит, и Уилсон понимает, что они ждут, пока он посмотрит на них.
— Что-то случилось?
— Это по поводу Хауса, — начинает Чейз.
— Что он опять натворил? Опасная процедура? Хамство? Нарушение этики?
— Не в этом дело. У него проблемы. Он странно ведет себя, забывает, что случилось пару минут назад, временами он как будто в прострации, вообще не осознает что делает, и бывает опасен для самого себя.…
— И у него, похоже, жар, — вступает Форман, — его бьет озноб, выраженная слабость, и последние дни он кажется от одного запаха еды уже сбегает в туалет.
Уилсон в самом деле давно не видел Хауса за обедом. Собственно, они вообще мало видятся последнее время. На секунду его это напрягает, но гора работы перед ним снова ожесточает.
— Что вы хотите от меня?
— Вы должны ему помочь, — горячо говорит Кэмерон. – Вы – единственный кого он может послушать. Вы должны что-то сделать, вам он скажет, что с ним происходит. Мы пытались с ним поговорить, но на нас он не обращает внимания.
Уилсон трет шею, откинувшись в кресле, и спина протестующее ноет. Он открыл, было, рот, чтобы ответить, но тут звонит внутренний больничный телефон и извинившись жестом он берет трубку.
— Заведующий онкологическим отделением доктор Уилсон… Да, Ребекка… Да. Что?.. Уже два часа дня?.. Проклятье. Скажи, что я буду через пару минут… Да, спасибо.
С преувеличенной энергией он опускает трубку на аппарат и обессилено опускает руки на бумаги, заполонившие стол.
— Уилсон, вы должны вмешаться… — снова начинает Кэмерон, но тот обрывает ее.
— Значит, так: дел у меня по горло, а времени нет вообще, так что слушайте. На моем отделении сейчас один врач - в декрете, один - на больничном и один - в отпуске по уходу за больным. Остальные, кроме обычной нагрузки, заняты на проходящей конференции, так что я забрал всех оставшихся больных, всех студентов и всех ординаторов, а кроме того бумажную работу. Еще я представляю отчет совету попечителей, и от этого зависит, получите ли вы вообще зарплаты в следующем году. У меня нет времени, даже чтобы сказать вам, как я занят. И у меня нет сейчас ни сил, ни времени разбираться в странностях поведения Хауса. Он не четырехлетний малыш, а сорокалетний врач. И я не думаю, что нянчиться с этим «ребеночком» — это мой вечный долг. Хаус старше любого из вас, проклятье, он старше даже меня! И если у него проблемы, значит, раз в жизни ему придется разобраться с ними самому. А теперь извините, я и так опоздал на встречу с представителями фармакологических компаний.
С этими словами он встает и выходит из своего кабинета, оставляя гостей.
1. Рабочая часть некоторых медицинских инструментов, например, пинцетов, зажимов и прочих.
2. (лат.) Очень плохой о прогнозе на жизнь.